И вот, помню, совсем запоздно уже, когда мы миновали Мелитополь и ехали по Украине, я вышел из купе, остановился у открытого окошка покурить на сон грядущий. Ко мне подошел Боб, тоже с папиросой. Чиркнул спичкой, прикурил, дым выпустил в окно.
— Вот же скажи, почему так, сам не пойму, — вдруг заговорил Боб. — Работаю на том же фрезере-уреза, а совсем по-другому. Ну?
Я курил и по-прежнему молчал.
— Помнишь, говорил тебе, что «винтиком» себя чувствую? Надоели одни и те же движения. И сторожем стоял на проходной, и планировщиком в третьем машинном цехе, и кладовщиком… куда бы меня кривая завезла. А? Наташка помогла очнуться, сам потом, конечно, понял: да чем же плохо за станком? Интерес ведь всегда есть: больше выработать и получить. Каждое утро приходишь на обувную и думаешь, а нынче сколько дам? Вроде как все по-старому, как год назад, ан другое. Веришь, перед отъездом в Крым вызвал напарника на соревнование. — Он выпустил дым, еще раз затянулся, спросил в упор: — Думаешь, не получу красную книжечку ударника?
— Почему не получишь? — ответил я. — Вполне можешь.
Он еще раз затянулся, швырнул выкуренную папироску в окно, сказал очень спокойно:
— Я теперь все могу.
Я еще минуты две курил, не торопился и потом тоже выбросил свой «охнарь» в окошко. Оба мы не уходили.
— Помнишь, как я закачался? — вновь заговорил Боб. — То напьюсь, то прогул сделаю, с работы прогонят. В Москву все рвался. Признаюсь тебе задним числом: в шалман заходил. Звал знакомый домушник на дело, не пошел. А ширму раз взял, хоть не ширмач я, кожа[4] сама в руки лезла. До чего ж подло было врать тебе без конца! Знаю, человек ты, как старший товарищ ко мне, а я извертелся весь, нахально заливаю в глаза. Думаю: даст мне по морде, выгонит, не обижусь, так и надо. Нет, идешь опять меня устраивать на новое место, а мне еще хуже оттого, потому как вижу: знаешь ведь, что мне цена копейка с дыркой. Помнишь, на «губу» меня посадил? Приехал на Лубянку с бумажкой, самоарестовался. И до того сидеть томительно! Что, думаю, за черт, ведь раньше, когда на Таганке отбывал, на три месяца в карцер загудел и хоть бы хны! Конечно, не совсем «хны», но легче было. Вот что значит вольной жизни хлебнул в Болшеве, человеком себя почуял. А? Понять это надо! Когда же поволокли меня в МУР насчет Верещагина, помнишь, ты со мной ездил? Зарекся носовой платочек чужой взять. Понял: коммуна — дом родной. Ну, а теперь меня уже с ног не собьешь. Не-е… никому не сбить.
