— Скажи-ка, Андреич, сколько минут осталось до отхода поезда?
Часики я носил в наружном кармашке брюк, возле пояса. Я вдруг заметил возле Хавкина патлатого пацана, что вертелся возле меня на арбузном базарчике, спросил:
— А он чего тут?
— Это мой «кореш», — ответил Хавкин. — Так скоро отходим?
— Сейчас, — ответил я, сунул пальцы в кармашек и обнаружил, что часов там нет. Сердце во мне так и упало: чувствую, что покраснел. И молча оглядел своих подопечных: может, из них кто шутил?
Леша Хавкин перевел с меня взгляд на патлатого пацана.
— Ну-ка, Вася, скажи ты.
Пацан вынул из кармана мои часы с ремешком и назвал точное время.
— Через две минуты отойдет.
В глазах стоявших вокруг болшевцев засветилось оживление. Хавкин пояснил:
— Когда ты, Андреич, арбуз выбирал, Вася поинтересовался временем. Ну часишек-то у него своих не было, он тогда на твои глянул. А положить обратно забыл. Рассеянный. Я сбоку стоял, все заметил и… пригласил его в вагон. Видишь, он тебе отдает бочата[2], они ему больше не нужны.
Я взял свои часы, болшевцы вокруг смеялись.
На вокзале ударил третий звонок. Патлатый беспризорник не проявил никакого волнения, из чего все поняли, что он не из Джанкоя. Так и оказалось: Вася, как и мы, возвращался с «курорта», да это было видно и по его загорелому, облупленному носу. Он уже совсем освоился, понимая, что бить его не будут, в милицию не сдадут.
— Едешь-то далеко? — с улыбкой спросил его Карелин.
— Куда-нибудь… В Россию.
— Видишь, как удачно: и мы туда ж. Шамать, небось, хочешь?
Пацан кивнул.
Ему дали белого хлеба, колбасы. Пацан тут же начал уплетать.
— Я еще на базарчике, в Джанкое хотел у него бочата забрать, — объяснил нам Леша Хавкин. — Говорю: «Ловко отстегнул. А теперь отдай мне». А Вася: «Это почему ж тебе? Я на тебя не работаю и с тобой в долю не вхожу». Ага, думаю, тертый калач. Говорю опять: «Верно. Ну тогда сам отдашь. Хозяин часиков-то мужик хороший, может огорчиться. Пошли, да не думай сплетовать». Ну, он видит, что я стучу по фене[3] и не подумал нарезать.
— А вы кто будете? — стрельнул по коммунарам глазами Вася.
— Свои, — сказал Зуда. — Не дрейфь. Едем Мосторг грабить. Вот тут ты можешь войти с нами в долю.
Хохотал весь наш вагон, а в том числе и Вася. Васю устроили в одном из купе на верхней, вещевой полке, и он поехал с нами.
В тот же вечер в вагоне у меня произошел знаменательный разговор с Бобом Данковым. Боба прямо не узнать. Не то, чтобы его черноморский загар изменил, а как-то Боб выпрямился, лицо у него стало открытое и смотрит совсем по-другому, прямо в глаза, уверенно так. Вообще все наши болшевцы будто другими людьми возвращались «домой». Сколько мы ни ездили по Крыму, ни один курортник не заподозрил, что это бывшие воры, из которых каждый не один раз и не один год просидел в тюрьме. Недаром и Мария Павловна Чехова усомнилась. В Крыму мои воспитанники как бы увидели себя со стороны, поняли, что они теперь действительно другие люди — «как все советские граждане». Это же, видимо, почувствовал и Боб Данков. Он стал гораздо спокойнее, не «психовал» и, что удивительно, ни разу не напился, хотя виноградного вина в Крыму хоть залейся. «Массандра» готовит и в бутылках и на розлив.
