Последние слова Боб произнес так спокойно, решительно, что я глянул на него внимательно. Верхний свет в коридоре вагона уже убавили, но видно было хорошо. До чего простое, мягкое и какое-то уверенное выражение было у Боба. «А ведь он парень красивый», — вдруг впервые подумал я. Боб смотрел в степь, не знаю, заметил ли, что я его разглядываю?
— Как у тебя с Наташей? — спросил я.
С минуту он не отвечал. Грохотал поезд, пробежал за окном какой-то украинский хутор, совсем темные беленые хаты, пирамидальные тополя, и опять степь да звезды, да гул колес. Боб повернулся ко мне лицом.
— Никак.
— Не встречаетесь, что ли?
Боб пожал плечами.
— Почему? Не разошлись, а… не верит она. Понимаешь? Давно еще, в апреле я ей предложил: выходи за меня. А она: «Очень нужно. Муж прогульщик… летун. Прямо мечтаю». Как по морде вдарила. Прошло сколько-то там, думал и здороваться перестанет. Нет, опять гуляем. «Надсмехается?» Это я так, себе. Тут подумал: а что, если кокетство? Беру под руку — не вырывает. Может, это намек: «А ну, возьми меня силой?» Обнял раз — так толканула в грудь, чуть с катушек не слетел. «Сперва человеком стань. Я семью хочу. На балалайке умеешь играть, а на станке слабо́? Труднее на станке?» Вот так и в Крым уехал.
В окно влетал свежий ночной ветер, колыхал кремовую занавесочку. Все наши спали. Мы закурили еще по одной, смотрели в темную ночь с яркими нависшими звездами.
— А когда наш оркестр вторую премию взял, — продолжал Боб, — вернулись мы из Москвы на автобусе, я заметил: ждала. Гордилась. Подошел, а она сделала вид, будто просто так пришла. Все идут и она.
Боб долго курил, смотрел в окно, а потом сказал мне с тем же удивившим меня в этот вечер спокойствием:
— Все одно моя будет. Куда ей деться? Месяц буду ждать, год, а добьюсь. Теперь я знаю.
Мы докурили и пошли спать.
Опять выписываю из дневника.
29 августа 1932 г.
«Вот мы и в Болшеве, дома. Жизнь пошла вроде та же, а вроде и не та же. «Струнники» щеголяют крымским загаром, ходят гоголем, без конца хвастаются тем, как жили в санатории, встречали восход солнца на Ай-Петри, ныряли в море возле Русалки, осматривали домик-музей Чехова, давали концерты в Ялте и Симеизе. У всех белые рубахи, штаны и даже туфли порядком загрязнились, но я заметил, никто их не снимал, как бы подчеркивая великолепный черноморский загар и словно бы боясь, что снимут эту робу и еще болшевцы не поверят, что на Черном море были, отдыхали.
В Болшево с нами приехал и мой «дружок» патлатый Вася. Тут его постригли, он все время не отстает от Леши Хавкина. Богословский сказал, что определит его в Москве в детдом соответственно его возрасту».
