Ему долго хлопал весь зал.
Запомнилось мне выступление Николая Груздева, бывшего «шефа» коммуны «Новые Горки». С ним мы продолжали здесь дружить.
— Всякого, совершившего преступление, суд должен наказывать, это все мы хорошо знаем на своей шкуре. Но Ленин говорил, что с коммуниста спрашивать надо вдвое. Вот. И так же с ответработников. Их-то считают сознательными, доверяют… Разве не ясно? Поэтому я требую для Стерлина высшей меры! К стенке таких!
Опять с мест раздались возгласы: «Правильно! Шлепнуть его! Опозорил коммуну!»
Общее собрание вынесло решение: просить коллегию ОГПУ применить к Стерлину суровые меры наказания. С этим решением многие не согласились, и все кричали: «Расстрелять его, гада!» Поднялся шум.
В заключение выступил управляющий коммуной Михаил Михайлович Кузнецов участник гражданской войны, коммунист, чекист-пограничник. Все знали, что у него больное сердце. Кузнецов пользовался не только доверием коллегии ОГПУ, но и большим авторитетом среди коммунаров. Все знали, что работает он не щадя здоровья.
— Должен вам сказать от чистого сердца, — глухо заговорил Кузнецов, и все заметили, что он очень бледен, волнуется. — Трудно было сидеть на таком собрании. Очень трудно. Вижу, вам дорога коммуна… вы все оказались на высоте. С таким коллективом мы все тяготы… они не страшны будут…
Вдруг Кузнецов схватился за сердце и совсем замолчал. Лицо его посерело, он схватился рукой за глаза, грузно осел на стул. Не подхвати его Василий Беспалов, управляющий коммуной мог бы повалиться на пол.
С общего собрания коммунары расходились медленно, в глубоком молчании. Несмотря на поздний час многие задержались на дорожке, ведущей из клуба в общежитие: всем хотелось увидеть Кузнецова или хотя бы узнать, как он себя чувствует.
— Лежит в кабинете у заведующего клубом, — сообщил кто-то. — Не может идти. Дядя Сережа лекарство дал.
Из гаража вызвали машину и Кузнецова отвезли домой.
…Года полтора спустя один из новичков, прибывших из Соловецкого лагеря, сообщил, что встречал там Стерлина: Стерлин отбывал на острове наказание».
7 июня 1932 г.
«Опять Боба сократили. Куда же его сунуть? Попробовать в счетоводы? Но молодец, хоть посещает все репетиции, играет. Про Боба Лешка Хавкин сказал, что «балалайка у него и поет и разговаривает». Наш болшевский струнный оркестр усиленно готовился к Всесоюзному конкурсу, и, говорят, у них есть шансы быть замеченными. Играют они действительно здорово! Слушать — одно удовольствие».
