Возможно, я уже переборщил. Несу коробку конфет, бутылку водки и книгу.
12.7.85. Мурманск. Четвертый день уже здесь. Цель – Калужнин. И цель достигнута.
Первые волнения и первые оплошности преодолены. Теперь полный контакт с художником Анкудиновым Юрием Исааковичем, его женой Светланой Александровной и добрым юношей, студентом, сыном Мишей[379]. Опять повезло на людей. Ю. И. – человек творческий, порывистый, честный, – именно он и вывез все, что подверглось бы полному забвению, сложил в мастерской и словно бы ждал сигнала свыше. Сигналом оказался я.
Графика Калужнина превзошла все мои ожидания, настолько она хороша. Пейзажи, светящиеся изнутри, портреты, автопортреты, это невероятно по силе и напряжению, вещи, излучающие энергию тепла и какой-то исступленной красоты.
Я еще опишу это все, но первое чувство – чувство потрясения и счастья!
Сангины тоже великолепны. Калужнин чувствует женское тело как абсолют. Совершенную красоту. Он молится на эту красоту – и линия, и пластика, и цвет просто затягивают зрителя, как в головокружительный, зовущий к себе, гибельный – нет из него выхода, невозможно! – омут.
Масло разное, наверное, я не все понимаю. Мешает настойчивое желание Кал. доказать, что он может «как все».
Он берется за разные темы. И война, и создание гидрокомплекса, но делает это так, что «как все» не выходит. Колорист берет верх. И вот женщина на стройке вдруг освещается таким пламенем электросварки, что невольно видишь суть человеческого духа, а тема остается где-то позади, как неглавное, вынужденное, прикладное.
Но даже в этом вынужденном и запрограммированном временем объеме «тем», рекомендованных для художника, – а К. нужен был минимальный заработок – он находит свое, глубинное, неизбывное, пережитое, оставшееся в сознании на все дальнейшие годы: Эрмитаж, эвакуация картин! Дежурство на крыше! Мрачный свет, вырывающий из темноты, – ах, эта темнота, великое умение и счастье Калужнина, я бы назвал его волшебником черной магии, сколько света он умеет извлечь именно из темноты! – да, да, свет, едва вырывающийся из темноты, едва пробивающийся сквозь немногие оставшиеся заклеенные окна, а чаще – забитые фанерой, и все же свет, проникающий сюда неведомо откуда, и ты начинаешь понимать не сразу, – кто в темноте, в напряженном таинственном пространстве осажденного музея не почувствует этого! – что перед тобой согбенные живые люди, они на коленях для какой-то своей трагической молитвы, их спины согнуты, головы опущены, но нет, не молитва это, а нечто иное: люди забивают в ящики, снимают великие полотна, – не мог я себе раньше представить, что горе так можно выразить через цвет!
