Поставь такую задачу искусствовед, он бы стремился к обобщениям. Отец же оставался прозаиком, и его интересовали частности. Наверное, поэтому мир этих записей такой живой и разнообразный.
К примеру, рассуждая об О. Гильдебрандт-Арбениной[462], он вспоминает не ее увлечения и романы, а страхи из‐за каких-то подопытных дрозофил. Через этот сюжет видно – да, это она. Прошедшая блокаду и аресты близких, но не изменившая своим нежным краскам. Я прямо слышу, как, узнав об этих экспериментах, художница говорит: «Но вы хоть кормите бедных мушек?» (запись от 28.2.83).
Тексты свидетельствуют и о нем, этот мир описывающем, предпринявшем многолетнее путешествие в прошлое и настоящее отечественного искусства.
Вот и произнесено ключевое слово – путешествие. Можно не покидать своего города, но при этом ощущать себя так, будто ты в дороге. Почти каждый день чувствовать: еще немного, и это случится!
Иногда это действительно путешествие. В Улан-Удэ (запись от 7.6.71), в Армению (записи от 29.7.80 и др.; 12.10.83 и др.), в Вологду (запись от 23.5.90). Здесь, как на выставке или в мастерской художника, он ищет и находит нечто такое, чему можно удивиться.
В конце странствий (и вообще в конце пути) отец признался, что это и есть его мир. Не литературная среда, в которую он так стремился уйти из медицины, а мир разговоров об искусстве. Не случайно в записи от 1.4.93 говорится о «своих» художниках – рядом с ними он чувствует себя так же уверенно, как и должно быть среди «своих».
Едва ли не первым, с кем отец познакомился, стал А. Самохвалов[463]. К нему – с подачи Гора – он попал как врач. Под конец жизни это был мастер, но уже не ищущий, а вроде как все нашедший. Не так часто он что-то делал «для себя». Преобладали парадные портреты и столь же парадные многофигурные композиции.
Выяснилось, что все не просто. Самохвалов жалуется врачу не только на сердце, но и на то, из‐за чего оно болит. Оказывается, он тоскует по тому времени, когда мерещилось – впереди не только судьба, но и само искусство. Было непонятно, каким оно будет (запись от 23.8.71).
Вот что сближает упомянутых на этих страницах художников. И благополучного Самохвалова, и не просто живших Стерлигова, Кондратьева[464], Зисмана[465]. Каждый из них оглядывался на ту эпоху, когда они были совершенно свободны. Может быть, только учителя имели над ними абсолютную власть.
В тридцатые – сороковые годы ситуация изменилась. Учителя уехали за границу или ушли из жизни, а их работы переместились в запасники. Вспоминали о них только в узком кругу последователей. Если бы они не восклицали: «Казимир Северинович!», «Марк Захарович!», «Михаил Васильевич!», то забвение было бы полным.
