Сразу возникает вопрос: неужели невиданная удача была ничем не оплачена? Подтверждая версию о предательстве, документы, полученные в архиве КГБ, имя Рождественского не называли – словно он был «выведен» из этой истории для других, более важных надобностей.
Отец не только сделал этот вывод, но «поднажал». Рождественский у него и «подается вперед, и долго, с плохо скрываемым подозрением, на меня смотрит», и приподымается при упоминании имени Гальперина. Кроме того, через медиумов к разгадке была привлечена Ермолаева. Ее ответ звучат так: «Он был наказан тем, что его творческая душа никогда творить не будет».
Художник Николай Костров разрешил отцу переписать письма Рождественского, и некоторые из них приведены в романе. Правда, уже после того, как высказаны сомнения. К тому же это не все тексты, а отрывки. Самое резкое и отчаянное он не процитировал.
Именно эти места хотелось бы привести. Уж больно это любопытно: лауреата и академика, недавно вернувшегося из‐за границы и собирающегося ехать опять, охватывает ужас. «А что делать с нашим наследием? – пишет он в августе 1992 года. – …У нас в музеях будут лежать в запасниках – в ссылке до возможных страшных вождей ахровского типа[403], и будут жечь». Или ему вспоминается брат Сергей, доктор: «Я ему в детстве рассказывал, как боюсь смерти и ночью забиваюсь от страха в подушки. – Это письмо от 11 сентября 1993 года. – Он спросил: «В каком году ты родился?» – «В 1906‐м» – «А помнишь, что было в 1905‐м? Вот так и будет»… Жаль, что нам теперь трудно поехать друг к другу – повидаться. Остаемся одни. Нет Анечки, нет Юдина, нет Суетина, ни Казимира Севериновича. Не повезло нам родиться, жить и работать в такое убийственное для искусства время»[404].
Мы вновь видим, что отец ради схемы жертвует героем. Это подтверждают и дневниковые записи. В них Рождественский «не подается вперед», и не «приподымается». В его словах нет агрессии и злобы, а есть доверие и понимание… Впрочем, главное то, что он пишет другу юности. Вернее, не пишет, а стонет и вопит.
У нас есть все основания ответить духу, утверждавшему, что «его творческая душа никогда творить не будет». Будет, уважаемый дух, да еще как! И не только творить, но казниться и страдать.
Кажется, отец и сам это чувствует: «А вообще лучше не знать своего отрицательного героя, возникает невольное сострадание. Особенно если человек симпатичен и талантлив» (запись от 10.4.94). Казалось бы, пойди за этой мыслью, и все получится. По крайней мере на одного понятого и прочувствованного персонажа в книге будет больше.
