Саша вошла в спальню, стряхнула полотенце. Взор забегал из угла в угол. От распахнутых дверок гардероба к коврику у кровати. На коврике лежал листок бумаги. Оберег, чепрачный тапир Баку. Его разорвали в клочья.
Из шкафа вывалился дневник. Раскрылся на испещренной прилежным ученическим почерком странице. Там пятнадцатилетняя Саша рассуждала о мальчиках, силиконовых бюстах и завистливых подругах.
Саша подобрала кусочки картинки, запихнула дневник обратно под свитера.
— Ну, Сверчок! — сказала она. — Ну, хулиган!
— Они вернулись, — проговорила Саша между заплывами. Вода омывала ее бедра. Она смотрела, как по поверхности реки, против течения, скользит прыткая водомерка.
Рома обернулся.
— Кто?
Саша повела плечами, словно жарким утром ей стало зябко.
— Кошмары.
Вязы шелестели ветвями за парапетом. Листва скукожилась под палящим солнцем. Тень облака протащилась аллеями яхт-клуба, бесцеремонно, по гипсовым статуям, по сломанным шпалерам.
— Тапир не сработал? — без намека на сарказм спросил Рома.
— Ага. Разрядился. — Саша зажала нос и нырнула.
В мутной зелени едва проглядывалось песчаное дно. Рома поплыл за ней, норовя пощекотать пятку. Он угрожающе напевал мелодию из фильма «Челюсти».
— Что тебе снилось? — спросил он на берегу.
Саша загорала, подставив лучам живот. Капельки влаги сверкали драгоценными камушками.
— Художник. Виктор Гродт.
Морфей посчитал, что недели без кошмаров ей вполне достаточно. Подождал, пока она останется одна в квартире. И выписал по полной программе.
Ей снова снилась луна-переросток. Но в этом эпизоде сериала она освещала дом не снаружи, а изнутри. Заткнула окно серебристой пробкой, испещренной кавернами и язвами. Саша выпрямилась на кровати. Смятое одеяло забилось в изножье. Ночная сорочка съехала набок. Девушка часто моргала и вертела головой.
Мебель исчезла. Пропали компьютер и книжные полки, опустел подоконник. Осталась кровать посреди зловеще мерцающей комнаты и съежившаяся на ней Саша. Казалось, луна сейчас станет жидкой, вольется в окно молочным киселем, слижет ее, проглотит, и она будет жить в утробе холодного спутника.
«Проснись!» — приказала она себе.
Кто-то содрал со стен обои. Яростно скреб их ногтями, отрывал лоскутья. Обнажилась известка в пятнах клея. И черные рисунки. Они покрывали стены от пола до потолочного карниза. Тощие фигуры, скелеты в лохмотьях, простирающие вверх веточки рук. И мухи, сонм мух, роящийся над человечками. Если люди были намалеваны небрежно и больше походили на сгоревшие спички, то насекомых выписали детализированно. Каждый волосок, каждый сегмент на веретенообразных личинках, что налипли в углах.
