— Можно еще минут пятнадцать? — спросил Андрон.
— Нельзя! — категорично отказал я.
— Только пятнадцать, — попросил Андрон.
— Нельзя! — упрямо ответил я. — Или давайте репетировать, или отпускайте.
Я, конечно, вел себя по-хамски и лез на рожон. Если выписали репетицию, то сиди и жди своего времени. Три с половиной часа отдай, и только тогда можешь качать свои права. Но я уже больше не мог терпеть. Андрон пыхтел в бороду, недовольно глядя на меня, потом коротко бросил:
— Идите.
— И очень прошу вас, чтобы в будущем подобных задержек не случалось, — меня понесло. — Рассчитывайте как-то время, придерживайтесь расписания. Актер не тумблер. Его нельзя включить в одно мгновение, чтобы он сразу заработал. Если бы я сейчас остался, я просто отбывал бы свое время. И не потому, что мое упрямство тут срабатывает. Я выпотрошенный весь, как сельдь на тарелке. Ноги гудят от пустой беготни. С самого утра радио, потом театр, после театра телевидение, и вот теперь, вечером, опять театр. Я уже тринадцатый час на ногах. Какая тут может быть, простите за пафос, творческая отдача? Одна чернота в голове. Скажете: не бегай, никто не заставляет. Только театр — и все! А на что жить? До зарплаты еще неделя, а в кармане ветер гуляет. И хоть на радио и телевидение тоже копейки — все же прибавка. Вам не кажется, что мы похожи на мазохистов? До свидания!
По глазам Саши, которая стояла за кулисами, я понял, что монолог получился почти гамлетовский. Да и Ветров с Амуром прибалдели на сцене. Андрон слушал молча.
А мне, честно, стало легче. Выговорился.
***
Троллейбус полупустой. Я действительно чувствовал себя выпотрошенным и был похож на механическую игрушку, которая движется только потому, что ее завели. Так и я, заведенный, двигался по направлению к дому. Хотя свободные места в троллейбусе имелись и можно было присесть, я стоял на задней площадке, опираясь на поручень, смотрел в окно. Просто так смотрел, без всякого интереса, от нечего делать. Даже не замечал того, что происходит на улице. Разве что машины, похожие на глазастых чудовищ в этом неоновом освещении.
Какой-то глубокий уголочек моего сознания отметил, что все увиденное напоминает мне морг: я — мертвец, стою, смотрю тупым взглядом в окно. Вокруг меня такие же мертвецы повесили головы на грудь и дремлют, а за троллейбусными окнами идет игра в какое-то движение. Этот рисунок убаюкивал меня безучастностью ко всему, что видели мои глаза и слышали уши. А если не забывать, что сущность моя человеческая, чей телесный образ состоит из мяса, костей, крови, то действительно, со всем моим холодом, безразличием, отсутствием интереса ко всему и всем, я — труп. Остается только начать гнить физически, острым смрадом отравляя все живое вокруг себя. Но, кто знает, может, я давно уже гнию, только воняет от меня неслышным запахом. И от своей глухоты и темноты ни один — ни далекий, ни близкий — даже глазом не ведет. Все открывается потом, как факт страшный, непоправимый. А пока я праздную. Я — гниль! Я — смрад, отрава. Я над всеми вами. Незаметный: без запаха и явного виденья моего зла. А вы — слепые муравьи. Ваша гордость — тупость и страх. Я дарю вам сифилис, рак, СПИД.
