«Всякая мысль, куда бы она ни вела, уводит тебя от тебя самого. Не ты думаешь — твое я, как глупая дворняга, бежит куда-то по следу слов, надеясь ухватить зубами мысль, но эти следы иллюзорны, это старые русла рек: так думал кто-то когда-то, эти слова были сцеплены еще прежде чем ты их подумал. Предположим, ты ощутил, пережил нечто, в какой-то момент для тебя стала ясной связь явлений, но миг быстротечен, ты хочешь запечатлеть его в слове, оформить в виде понятия. И ты перебираешь слова, которые все между собой сцеплены, которыми все уже выражено и сказано. Лишь тот, кто действительно пытался это сделать, знает, как безобразно мучительна работа по использованию языка в качестве орудия мышления. Я даже думаю: не тогда ли человек изобрел слово, когда впервые шагнул прочь от самого себя?»
Не знаю, почему я стал говорить с ними об этом. Вчерашние дети, которые едва оттолкнулись от берега Я, едва научились называть мыслью логически непротиворечивые цепочки слов, — разве они могут понять тревогу человека, который слишком, слишком далеко отплыл в это море, так что уже неспособен обходиться без слов, без долгих диалогов в пустом доме души?
Лекция не удалась. Они меня не понимали. Я вспомнил старые эзотерические школы, в которых не учили с помощью слов. Учитель добивался понимания иными, иногда жестокими способами.
Случайно я выяснил, — Штирнер обмолвился — что Харава город в некотором смысле междупространственный: так бывает в театре, когда декорации к одному спектаклю сняты, а к другому еще только монтируются. Это объясняло парадокс с покойным Панаевым, назойливость летучих существ и некоторую зыбкость географии.
Сон был чудовищным. На кровати спала девушка. Невидимый, я наблюдал сцену откуда-то сверху, возможно, был фарфоровой статуэткой на полке шкафа. Ночное темное окно внезапно распахнулось. Из-за взметнувшихся штор бесшумно скользнуло внутрь, метнулось к кровати и обвило мгновенно белую, в рубашке фигуру девушки. Та вскрикнула — я видел янтарное, с теплым золотым блеском тело змеи, ее перепончатые крылья подрагивали, как у бабочки, что села на чашечку цветка. На минуту змея повернула ко мне голову — совсем не змеиную, с большими ясными глазами и рядом острых зубов. Поднявшись, она удерживала девушку вертикально в чудовищном объятии, раскачиваясь, как в томительном танце, глаза в глаза. В каком-то оцепенении я ждал, раскачиваясь тоже. И вдруг мне в уши полоснул резкий, высокий, чудовищный крик, который испустила эта тварь. В тот же миг из надреза на шее девушки брызнула фонтаном кровь; высунув длинный узкий язык, змея пила ее, сладострастно подрагивали крылья, длинные, закрывающие тело жертвы, которую змея все сильнее сжимала в объятиях, и кровь толчками била из раны, к которой припала змея. Там, наверху, на пыльной полке, меня сотрясла крупная дрожь, я как будто кончался с перерезанным горлом тоже, и змея повернула золотую с горящими глазами голову в мою сторону. Испустив еще один душераздирающий вопль, змея полетела прочь, выпустив бездыханное тело. Оно глухо упало, и звук падения вернул меня в действительность.
