Внезапно старик поскользнулся и упал. Едва Люда наклонилась, чтобы помочь, как из-под ног ее брызнул неопределенный зверь, не то ласка, не то лисица. Старик же исчез.
Счастье отсечения своей воли, когда не жалеешь, не любишь и не благотворишь — но Бог в тебе проявляется как любящий и благотворящий. Счастье освященности собственной плоти, которая превозмогла уже борьбу с собой и с блаженной и робкой радостью теплится на ладонях Бога. Счастье достоверности бывшего некогда субъективным, а теперь с последней ясностью видимого как основание явленного мира. Уже ничего не нужно Люде, ибо душа вернулась на родину, а тело, улыбаясь, бормочет псалмы и едва узнаёт Землю. Блаженство задыхающегося пчелиного полета ввысь и ввысь уже за пределами извиняемого не покидало ее до самой смерти, наступившей через неделю рано утром на Спасской дороге.
К Рождеству Кочет собственноручно испек блинов и съел их с вареньем. Чревоугодие было самым отчетливым из его пороков, бичуемым посредством неукротимого поедания заплесневелых сухарей с чаем. Пост этот мог прерваться лишь по столь значительной причине, как Рождество или Пасха. Впрочем, сластолюбие Кочета распространялось и на сухари, которыми объедался до изжоги. Помыслы, как ходы в шахматной игре, то безобидные, то страшные. Беспрерывный поединок с ними так изматывал Кочета, что редкие периоды душевного покоя воспринимались с истерической благодарностью. Безоблачное состояние души делало его беспечным, что способствовало неизменно падению и новым мукам покаянного членовредительства. За блинами Кочет размышлял о том, что смысл годовых праздников навсегда для него темен. Ничто не откликалось в нем на кануны. Ощутимый в праздниках призыв к соборности Кочет с горечью отметал, неспособный к «мы». Каков космический смысл годовщин? Узлы ли они неощутимой надмирной решетки?
С блином и керосиновой лампой вышел на террасу узнать, кто стучит. Незнакомец нетерпеливо ринулся навстречу.
— Чего здесь потерял? — осадил его Кочет.
— Эта проститутка у тебя? Говори быстрее!
— Какая проститутка?
— Сам знаешь, какая! Людка!
— Люда?.. А какое тебе, собственно, дело?
— Она мне сестра! — зарычал неизвестный.
— А! — сопоставил Кочет. — Ты тот самый братец, мечтающий ее укокошить. Но объясни, сделай милость, как тебе пришла в голову столь оригинальная идея? Люда была здесь недавно, очень милая девушка. Проститу-утка… Почему проститутка?
Кочет переживал сладострастное наслаждение от произносимых в адрес Люды оскорблений. Ущемленное самолюбие его, нывшее с тех самых пор, как узнал в Люде существо, несомненно руководимое высшими, торжествовало. С чувством стыда, но в том же ерническом тоне продолжал:
