— Шар, кажется, раздвоил твою особу, — сообщил Кочет. — Дубль отправился в воздушное странствие.
Что лежащий на полу едва ли достоверно его прежний собеседник, Кочету подумалось, едва взгляд упал на чисто выбритое лицо. Первый, помнится, носил некую рассаду бороды.
Гость осматривал свои повреждения.
— Мы не успели познакомиться.
— Сергей, — дружелюбно протянул руку Кочет.
— Себастьян. Эта штука выкатилась из соседней комнаты и начала кружиться в воздухе и тихо расти. Смотреть на нее было приятно и как-то затормаживающе, как задремать в теплой ванне. В середине чудное что-то мелькало, и исходил ломаный свет. Как я оказался внутри? Понятия не имею. И что было потом — тоже, — сникшим голосом закончил Себастьян.
Кочет внимательным взглядом окинул его. Хотел возразить, что пострадавший именно унесен шаром, и неизвестно, звали ли его, например, тоже Себастьяном. Новый гость имел врожденный дефект правой кисти, где вместо пальцев росло некое подобие розовых драже. Помнится, прежний утверждал, что работает на бульдозере.
— Кто ты по профессии, Себастьян?
— Художник. С детства люблю рисовать, да и рука не позволяла особо раздумывать над выбором.
— Ты, помнится, отправился искать сестру, — постарался внести ясность Кочет.
— Да. Мать больна и не выдержит долго этой муки неизвестности. Говорил с психиатрами. Они берутся вылечить сестру от чрезмерного христианского рвения.
— Люда была здесь позавчера, — повторил Кочет. — Дальше она отправилась по дороге на Касимов, кажется.
— Спасибо. Извини за бардак. Успею к вечеру добраться до ближайшего села?
— Да, конечно, — машинально ответил Кочет, хотя за окнами давно стемнело.
Себастьян простился и поспешно зашагал мимо накренившихся крайних оград. На столе остался забытым нож с витой рукояткой.
Любитель гладить кошек, учитель знал, что смерть — это свет и смех. Он жил в плену чудес и изумлялся, что жив. Время его вырастало из неба, высокого и беззвучного, как колокол. Иногда озирался увидеть земное — и глаз долго не различал вещей. Когда-то стыдился своей проницательности — а теперь и она преобразилась в послушание. Следил оком сердце, его сердитые охи от ойкумен. О, эти возвращения впотьмах, а вслед ударам сердца еще доносится тягучая, как патока, тяжелая, как соты, и солнечная мелодия. С той стороны все выглядело столь иначе, что разражался смехом — смехом внезапно потерявшего зрение, смехом сбившегося с пути, смехом еще раз очарованного. Случалось, ускользал не туда и впечатывался в чужую жизнь бессердечным любовником, миражем, магом. Время ограничено веками, и закатывался в кельи веков, чтобы с кошачьей мягкостью переступить из, чтобы упасть в пасть чудовищного льва-солнца. Сегодня, здесь, среди славян, слагал слова, черкал рифмы отточенным карандашом. Сердцевед — неслось ему вслед, и снисходил, любил до блуда, всегда оставаясь только зрителем смен выражения лица и цвета кожи, суффикса имени и сути души.
