Давид ещё немного с ней потрепался, деликатно и в меру загадочно, взял номерок телефона с прицелом на будущее (только не спешить, ради всего святого, по виду неясно, закончила ли она хоть школу) и проводил к подъезду. Перед старухой он всё равно засветился, чего уж, и стоило подчеркнуть миролюбивые намеренья. Давид знал, что выглядит вполне… не то чтобы тюхой, но располагающе. Как студент, ага. Не ботаник, но и не хулиган. Как раз такой милый, в меру шкодливый еврейский паренёк, который любит маму и лет через пять-десять обещает стать хорошим семьянином. Если ничего плохого не случится, конечно. И кому интересно доискиваться, что плохое случилось в сорок втором, в парке того самого университета, где он действительно учился на биолога.
Старуха стучала спицами, не сбиваясь с ритма, одновременно успевая точить лясы с кумушками-соседушками, но быстрый острый взгляд говорил: всё замечено и учтено.
Самым разумным было бы сейчас развернуться и уйти. Но… держась от своих подальше, Давид скучал. Иногда. Общество людей было ему приятно, но иногда хотелось просто поболтать с тем, кто не скажет: «Да врёшь, не можешь ты этого помнить, тебе двадцать два от силы». И не надо будет сбивчиво выкручиваться насчёт любви к истории и бла-бла-бла. Но душевная беседа с Бессмертным могла плавно — или внезапно — перейти в поединок, а поединков Давид не любил. Морщился, упаковывая гладиус в чехол для теннисных ракеток или в длинную спортивную сумку. Морщился, но упаковывал. И навыки поддерживал, потому что… В общем, той чёрной, обречённой колонны, в которой брела на убой и его семья, и семья рыжего Ицыка Фельдермана, и Кацы, и Шольта… той унылой колонны хватило с него на всю грядущую вечность. Выбираясь из едва закиданной землёй страшной ямы, он думал только о том, что больше никогда не будет бараном, покорно бредущим на убой. Эта единственная мысль, пожалуй, уберегла его от безумия. Он вцепился в неё, как в спасательный круг, как в мамкин подол, как в распоследнюю соломинку. Объяснить — почему именно эта мысль? Если ты лез из могилы по телам мёртвых родных, друзей и просто знакомых через улицу, то объяснять ничего не надо. А если не лез — не тебе спрашивать.
Он поймал себя на том, что невольно стиснул кулаки и тянет воздух сквозь сжатые зубы. Заставил мышцы расслабиться.
Давид и сам не понимал, почему вид мирно вяжущей носок старухи-Бессмертной вызвал в нём такую бурю. Да может её в тринадцатом веке спалили как ведьму, потому что ведьма она старая и есть и всех достала своим брюзжанием.
