Галя над книгой прыснула. Зажала рот и выпрямилась.
— Ой, — сказала она Лиле, с трудом удерживаясь от смеха, — что о нас человек подумает, а?
— Нет, это законный вопрос, почему? — Корреспондент повернулся в ее сторону с явным все-таки облегчением. — Только я не могу пока конкретно ответить. Поеду вот с вами, посмотрю, как вы прием ведете… В самой уже форме медицинского обслуживания, которую представляет ваша бригада, интерес.
— Это не от хорошей жизни такая форма. Это оттого, что Сибирь-матушка. — Дашниани широко, просторно раскинул руки, показывая, какая она, Сибирь-матушка, ни края ей, ни конца. Была в нем эта грузинская потребность в жесте. — Леспромхоз один, а лесопункты друг от друга на пятьдесят-семьдесят километров отстоят. Ничего?! А дороги? По российскому счету — считай вдвое. Кто в поликлинику за сто километров из-за того, что зуб ноет, поедет? Ноет и ноет, переможется как-нибудь. Когда вырывать только останется, только тогда уж.
— Вот и интересно, что вы вроде как передвижная поликлиника. Такая необыкновенная форма. — Голос у корреспондента сделался сух и напряженно-бодр.
Надо, видно, было ему помочь. Добилась Лиля своего, загнали совместными усилиями в угол. Кодзев тронул корреспондента за руку.
— Но, как вы понимаете, мы четверо — это не все. Остальные сейчас в столовой. А мы вроде как дежурство здесь несем. Нельзя же оставить вещи без присмотра. Здесь у нас оборудование кабинетов, инструменты…
— Ну да, ну да. Понятно, — сказал корреспондент.
— Не все остальные в столовой, а за исключением Кошечки с Воробушком, — сказал Дашниани, похмыкивая.
— Не появлялись? — зачем-то спросил Кодзев, хотя и так ясно было, что не появлялись.
— А чего теперь волноваться, раз автобус вечером только? — Дашниани опять прожестикулировал. — До вечера-то уж вернутся.
— Слопает кошечка воробушка, — со слезой в голосе сказала Лиля.
Это она первая заметила: кошечка — воробушек. А Дашниани, поставив глагол, отлил уже в окончательную форму. Кошечкина сначала, еще в Москве, еще когда только собирались в дорогу, обхаживала Урванцева, да что обхаживала, просто соблазняла, никого не стесняясь, Урванцев ей и по возрасту подходил, так что ладно, если бы он. Но Урванцев, оказывается, после всяческих неудач молодости глядел теперь на свободных женщин только как на возможную или невозможную кандидатку в жены, Кошечка явно не отвечала его требованиям, и тогда она, поняв это, на глазах у всех окрутила Воробьева. Воробьев только год как закончил институт и сразу был взят в клинику, в ординатуру, Кодзев слышал про него — хирург божьей милостью, и был он еще как-то удивительно светел — добр, наивен, хотя в деле решителен, — да самый младший в бригаде, и потому все относились к нему с чувством, похожим на родительское; когда Кошечкина сцапала его, так у всех и заныло: неужели проглотит? А дело, похоже, шло к тому.
