— А-а! — засмеялся Григорий, поняв наконец. — Он, отец, считал, что притесняли шибко колхозников в те времена налогами, бунтовал он. Псих-одиночка, нынче говорят. А сейчас он хорошо работает — хвалят его.
— Но, но, — качал головой Егор Кузьмич. — Псих! — рассмеялся даже.
Григорию легче стало, что он развеселил отца разговорами об Ермиле.
…Когда загомонились по улицам ручьи, и с косогоров потоки покатились к реке, а с крыш падали, ухая, на землю глыбы снега, и сосульки росли чуть не до земли, и солнце глядело целый день в окно, играя на стенах зайчиками, — Егор Кузьмич повеселел, начал прилаживать поудобнее костыль свой.
И только стали просыхать тропинки, он уже ковылял по улице, подзывал прохожих, показывал на ногу, говорил:
— Пойдет, пойдет! — Люди кивали ему, повторяли «Пойдет, конечно, пойдет», — подбадривали Егора Кузьмича. Он подолгу засиживался с Юркой на завалинке, они развлекали друг друга как могли.
В Григории Егор Кузьмич увидел теперь тоже другого человека, непьющего, ухаживающего за ним.
Но вот везде уже высохло, и травка зеленая проклюнулась. А Егору Кузьмичу обидно, что не слушаются рука и нога, еле с костылем ходит, забеспокоился. Он уже подумал, что не отойдет, видно. Угнетение начало давить его, — так продолжалось неделю, а потом пришли те хорошие мысли: зачем маяться так… — они приставали к нему каждый день, порой он силился их отогнать, злился даже, но не мог, через некоторое время они приходили снова и с каждым разом требовали свое все сильнее и сильнее. И Егор Кузьмич уже почти соглашался, но вдруг взбунтовался в нем разум, и он опять гнал прочь почти со слезами эти негодные думки, нервничал.
И началась в Егоре Кузьмиче тяжелая, внутренняя борьба, которая терзала, изводила его, он начал худеть, таять на глазах, совсем почти перестал есть, стал раздражительным, нервным еще больше. Уговоры Григория, Галины, соседей, что полегчает ему, не действовали на него — не верил… Григорий заметил перемену в отце еще раньше, но что с ним происходит, — понять не мог, а отец отмалчивался, ни в чем не признавался, говорил: «Пройдет, пройдет…»
Как-то совсем обессиленный этим терзанием Егор Кузьмич плюнул на землю, торопясь, заковылял к амбару, открыл, достал веревку. «Хватит, натерпелся. Там спокойнее…» Он уже шагнул под веревку, откинул костыль, но тут пронзила его мысль: три войны прошел, от пуль не погиб… Всякое пережил…. А теперь на себя руки наложить?.. Со злостью отбросил веревку в сторону, схватил костыль и заковылял в дом. Мысли и думы куда-то ушли, осталась только боль, и голову разламывало.
