Григорий пошел за пилой в амбар и увидел валявшуюся на полу веревку с удавкой на конце.
От мысли, что это работа отца, похолодел. Что его заставило? Надо поговорить с ним… Но как? Раз старик надумал, то хорошего не жди. Эти думы от него не отвяжутся. Начну говорить — разнервничается, расплачется. Как к нему и подступиться?.. Потом осенило другое: надо посоветоваться с Ермилом… тот лучше это сделает, он спец на душевные темы, хитрец…
Григорий зашел в дом:
— Отец, пойдем-ка к Ермилу, прогуляемся, то совсем ты засиделся, поговорите опять с ним.
Егор Кузьмич даже обрадовался такому предложению.
Вышли на улицу, Григорий сообразил по-своему:
— А лучше, отец, ты посиди на завалинке, а я за ним схожу, то ведь тяжело тебе идти-то.
Егор Кузьмич закивал головой: «Эк, эк», подумал: вот жалеет его Григорий, за Ермилом пошел, для него, — на душе потеплее стало.
Григорий рассказал Ермилу о тайной затее отца. Ермил удивился.
— Худо, Гриша, дело… Я поговорю, все силы приложу, но раз окаянный начал его под бока тыкать, то не отстанет. Помяни меня. Хоть сердись, не сердись, а так.
— Ну ладно, не паникуй, ты пособляй давай.
— Пойдем, Гриша, пойдем. Я всем сердцем.
Они подошли, когда Егор Кузьмич дремал на завалинке, припекло его солнышко, но при подходе услышал их, открыл глаза, заулыбался.
— Ну, вот-вот, два, два!
— Здравствуем, Егор Кузьмич, вишь, и тепло наступило, весело жить-то стало, живи не тужи.
— Эк, эк, — отвечал Егор Кузьмич.
— Вот ведь, Егор Кузьмич, жизнь-то в колхозе наступила — не то что ране — только и жить, любоваться! — присаживаясь на завалинку, не унимался Ермил.
— Так, так, — кивал Егор Кузьмич.
И тут, наверное, Ермил поторопился:
— А ране-то че, всего хлебнули. Я уж было подумывал: и жить наплевать. Но образумился, нет, говорю, грех человеку окаянному в колени садиться, в аду кипеть вечно станешь — и навсегда эти думки отогнал… Да вот до какой жизни дожил, а сейчас бы еще один век жил. Так, Егор Кузьмич, я говорю?
— Эк, эк, — но Егор почувствовал что-то не такое, как всегда, в голосе Ермила, не так раньше Ермил разговаривал и про то самое заговорил не от сердца как-то, как на собрании, и Григорий улыбается, а у самого рука с папиросой вздрагивает. Егор Кузьмич забеспокоился, вспомнил про веревку, удавку на конце не размотнул — Гришка, наверное, увидел, за Ермилом сходил, — вот они оба не такие какие-то опять, — другие. Ему не захотелось больше сидеть на завалинке: догадались! Руки у него вздрагивали.
