— Отец еще жив, а ты уже набрался, — мрачно проговорил Андрей…
— Ты меня не перебивай и не упрекай, не на твое выпил, за отца мне никто ничего не скажет.
— Нехорошо, хватит митинговать, Григорий, — уже зло сказал Андрей.
— Нет, не хватит. Ты меня не унимай.
— Ты пьян!
— Ну и пусть. Я за отца… За его жизнь. Для меня он вечно жить станет.
— Но и будет.
Григорий повернулся и, ни на кого не глядя, пошел к пригону.
…Андрей, Геннадий и Авдотья подумали, что Егора Кузьмича ударило в третьи, но его не ударило, ему только стало хуже, свело всего и вытянуло на кровати.
Сейчас к Егору Кузьмичу откуда-то издалека шепот то приближался, то снова уходил. О себе не было никаких мыслей. Он даже себя не чувствовал — полная немощь; еле таявшим угольком теплилась где-то далеко в глубине жизнь, даже веки не поднимались, чтобы глазами еще раз взглянуть на свет божий. Только тоненьким волоском тянувшееся сознание улавливало говор, переходивший в шепот, а говорили у самой кровати; шепот порой превращался в какой-то шум, потом глухие, как из-под земли звуки — слова. Это слабеющее сознание не удивилось, не возмутилось: как это очутился тут Ермил, корчащий рожи.
«Крепись, Егор Кузьмич, крепись! — говорил приглушенно Ермил. — Не такое пережили, трудней было. Сейчас жить надо».
Сознание уже не улавливало, что дальше говорил Ермил, все провалилось, зашумело где-то далеко и потерялось, но покоя вечного не наступило…
Вдруг изнутри дохнула какая-то сила, и Егор Кузьмич опять услышал звуки — слова Ермила.
«Загнал ты себя, Егор, загнал, как лошадь. Спалил. А что ты этим достиг? И без тебя бы колхозы на ноги встали. Знал я это. Вот и хитрил, сохранил себя для лучшей жизни. Теперь поживу… И работаю, видишь, в полную силушку. А ты вот и не дотянул… Хе-хе-хе», — скрипел он — как ржавый гвоздь из стены вытаскивали.
Последние слова Ермила толкнулись сильно в Егора, откуда-то нахлынули силы, могучие узловатые руки Егора Кузьмича обхватили длинную шею Ермила и начали ее сдавливать. Ермил затряс головою, руками, хватается за локти Егору Кузьмичу, силится оторвать руки от шеи, покраснел весь, как переспелый помидор, но рук оттянуть не может. Хрипит: пусти! пусти! Опомнись: сам себя душишь. Ведь ты — это я, только в другом обличье. Ты напролом шел — вот и сломался, а я выстоял… Но пальцы впились в шею и давят, давят. Где ему сладить с Егором Кузьмичом.
Вот уже Ермил синеть начал, как баклажан становится его лицо, и глаза выкатил, язык вывалил — готов! Теперь и умереть можно… Гадина! И все исчезло, провалилось, кануло куда-то. Немощь! Темнота!
