, вместо того чтобы нырнуть в это великое озеро, глубокое, как беспредельные подземные миры, откуда не то что один, а тысячи вепрей не смогли бы ее достать. Нет сомнений, что в день великой гибели мира
{227} грозовые тучи именно из него по каплям набирают воду, чтобы потом затопить землю и застлать мраком вселенского ливня десять сторон света. И я думаю, что оно-то и было той водной стихией, которая на заре творения составляла яйцо Брахмы и только потом раскинулось здесь, приняв форму озера».
Так подумав, он направился к южному берегу Аччходы, где средь густого песка громоздились обломки скал; где повсюду возвышались прекрасные песчаные линги, усыпанные белыми лилиями, которые принесли видьядхары, вырвав их вместе со стеблями из озера; где цвели красные лотосы, окропленные водой, которой Арундхати совершала здесь жертвенное возлияние солнцу; где на прибрежных скалах нежились озерные нимфы; где виднелись цепочки следов от ног Богинь-матерей, которые приходили сюда купаться с горы Кайласы; где по разбросанным кучкам золы можно было догадаться, что здесь после купания обсыпали себя золой слуги Шивы;{228} где земля осталась влажной от мускуса, излившегося из висков Ганеши, когда он спускался к озеру; где по следам огромных лап можно было различить тропу, по которой ходит на водопой лев Парвати. Спешившись, Чандрапида расседлал Индраюдху, дозволил ему пощипать травы и немного на ней поваляться, а затем отвел к воде. Когда конь вволю напился и искупался, он вывел его на берег, снял уздечку и тонкой золотой цепочкой привязал его ногу к подножию одного из растущих поблизости деревьев. Нарезав свежей травы дурвы, Чандрапида бросил коню несколько ее охапок, а затем уже сам спустился к озеру. Вымыв руки, он отпил немного воды, будто чатака; отведал лепестков лотоса, будто чакравака; провел по лотосам пальцами-лучами, будто месяц; подставил голову озерному ветерку, будто змея; возложил себе на грудь прохладные листья лотоса, будто юноша, раненный стрелами Камы{229} — и с лотосом, покрытым водяными брызгами, в руке вышел на берег, будто лесной слон, у которого кончик хобота в каплях воды. На обломке скалы, окруженном лианами, он соорудил себе ложе из только что сорванных, прохладных и влажных листьев и стеблей лотоса, сунул под голову свернутое в узел верхнее платье и прилег отдохнуть.
Вдруг с северного берега озера до него донеслось, чаруя слух, чье-то божественное пение, которое сопровождали звуки лютни. Но еще раньше его услышал Индраюдха; он выронил из зубов охапку травы, насторожил уши и, вытянув вверх шею, повернул голову. Заслышав музыку, Чандрапида преисполнился изумления. «Откуда здесь, где не бывает смертного человека, эти звуки?» — подумал он и, поднявшись с лиственного ложа, устремил свой взор в ту сторону, откуда доносилась песня. Но из-за дальности расстояния он, как ни напрягал зрение, ничего не увидел, хотя пение ни на миг не смолкало. Тогда, желая узнать, кто поет, Чандрапида решил пуститься на розыски, оседлал Индраюдху, сел на него и направился вдоль западного берега озера. Будто откликаясь на его просьбу, завороженные пением лани указывали ему путь по лесной тропинке, которая благоухала цветами, трепещущими на ветках деревьев саптачхады, бакулы, элы, лаванги и лавали, манила жужжанием пчел и казалась темной от деревьев тамалы, как если бы была дорожкой мускуса, оставленного слоном — хранителем мира. Как бы в знак привета, ему дул в лицо ласковый, животворный ветерок с горы Кайласы, который был прохладен от капель воды, подхваченных им в чистых горных ручьях, который срывал кору с берез, разбрасывал клочья пены со жвачки быка Шивы, нежно касался оперенья павлина Сканды, весело играл сережками в ушах Парвати, трепал, забавляясь, лотосы в волосах жительниц Северной Куру, раскачивал деревья какколы, сметал пыльцу с цветов на деревьях намеру, который казался разбуженным вздохами змея Васуки, раздосадованного тем, что Шива обвязал им себе косицу будто бы лентой.
