. Имя ее Махашвета, и она идет в город гандхарвов на горе Хемакуте“. Выслушав меня, он некоторое время молчал, о чем-то размышляя, долго смотрел на меня немигающим взором, словно о чем-то умоляя, а затем снова заговорил: „Милая, хоть ты еще молода, но не кажешься легкомысленной, а твоя красота внушает доверие. Не исполнишь ли ты одну мою просьбу, с которой я хочу к тебе обратиться?“ Почтительно сложив руки, я ответила со всей скромностью: „Зачем, господин, ты просишь об этом? Кто я в сравнении с тобой? Такие, как ты, великие духом, почитаемые всеми тремя мирами, даже взор свой, способный искоренить любое зло, не направляют на таких, как я, если только мы не стяжаем от богов особую милость. Тем более они не обращаются к нам с просьбой. Смело приказывай, что мне сделать, окажи мне такую честь“. На мои слова он ответствовал ласковым взглядом, словно я его подруга, помощница или даже спасительница, сорвал лист с растущего рядом дерева тамалы, растер его на камне, так что выступил сок, благоуханный, как мускус слона, и, обмакнув в этот сок ноготь своего мизинца, что-то начертал на полоске лыка, которую оторвал от собственного платья. Затем он мне отдал лыко с напутствием: „Передай незаметно это письмо своей госпоже, когда она останется одна“». Так сказав, Таралика достала из ларца с бетелем письмо и вручила его мне.
Ее рассказ о Пундарике заворожил меня, точно гимн любви. Хотя слова, которые она выговаривала, состояли только из звуков, они словно бы даровали мне блаженство осязания; хотя они были адресованы только слуху, но пронизали все мое тело, и на нем от радости поднялись все волоски. Я взяла из рук Таралики полоску лыка и увидела на ней стихи, написанные в метре арья:{255}
Белой нитью жемчуга
ты пленила мне сердце,
И оно потянулось к тебе
в надежде на встречу,
Словно гусь, плененный
жемчужными стеблями лотоса
И плывущий за ними
по глади озера Манаса.
Когда я прочла эти стихи, то, и так страдая от любви, испытала новую муку, как бывает у заблудившегося путника, когда он вообще перестает различать стороны света, или у слепца темной ночью, или у немого, если ему отрезают язык, или у близорукого, когда фокусник размахивает перед его лицом опахалом из павлиньих перьев, или у косноязычного, когда он заболевает горячкой, или у хлебнувшего отравы, когда он к тому же падает в обморок, или у чуждого добродетели, когда он теряет еще и веру, или у пьяного, когда он выпьет еще вина, или у безумного, когда он попадет под власть негодяя. И так уже вся в смятении, я пришла в еще большее волнение, словно речка во время половодья. Узнав, что Таралика еще раз виделась с Пундарикой, я глядела на нее, как если бы она сподобилась великой награды, или насладилась жизнью в небесном мире, или удостоилась посещения бога, или добилась исполнения желаний, или выпила амриты, или была помазана на царство над тремя мирами. Я разговаривала с ней так почтительно, будто она, всегда бывшая рядом со мною, стала недоступна для глаз, будто с нею, которую знала издавна, я впервые теперь познакомилась. Мне казалось, что она, хотя и была у меня в услужении, отныне стоит высоко надо всем миром. Я умоляюще касалась ее щек, ее вьющихся, как лианы, волос, и себя, а не ее считала служанкой, ее, а не себя — госпожой. Снова и снова я расспрашивала ее: «Таралика, как ты с ним встретилась? Что он тебе говорил? Сколько времени пробыл с тобою? Как долго он шел за нами?» И весь этот день во дворце я провела в беседе с нею, запретив появляться другим моим слугам.
