Так стояли они, освещаемые утренними лучами, в странном своем единении, потом рука Хэмиша Бонда чуть-чуть отпустила ошейник, и зверь с удивительной покорностью, мягко, как котенок, уронил на землю передние лапы и замер. Хэмиш Бонд погладил собаку по голове и направился к входным воротам. Собака умиротворенно глядела ему вслед.
Я тоже глядела, как Хэмиш Бонд шел к воротам. Он немного раскачивался на ходу и слегка волочил правую ногу, но шел уверенно. Мне показалось даже, что нога у него вполне нормальная, а если он и прихрамывает, так совсем чуть-чуть.
Потом я перевела взгляд на собаку, по-прежнему глядевшую в пустые уже ворота. Я поняла, что это собака той породы, о которой часто толковали в Оберлине. Их прозвали собаками для ниггеров, и я знала об этих собаках из книг, газетных статей и рассказов беглых рабов, которым удалось, избежав клыков грозного преследователя, достигнуть Оберлина на своем пути к свободе. Мне доводилось видеть шрамы, оставленные этими белыми клыками, страшные рубцы на черной коже. Выводят таких собак, как я вспомнила, скрещивая мастифа с бладхаундом, иногда примешивая к этому и бульдога.
Вот какая собака обитала во дворе у хозяина.
Но глядя сейчас вниз на это кошмарное создание, я внезапно ощутила волнение и какую-то сумасшедшую, бешеную радость от мысли, что буду свободна. Очевидная опасность укрепила во мне волю, желание освободиться, и, почувствовав себя сильной, я обрадовалась.
Между тем страшное животное, понурившись и плавно двигая железными своими мускулами, удалилось обратно в тень за вазон с апельсиновым деревцем.
Я вернулась с балкона в комнату, чувствуя, что бодрая, вызванная опасностью решимость угасает во мне. Я опять осталась один на один с пустой комнатой, новым днем, одинокой моей жизнью. Внутри все, казалось, высохло и помертвело.
Раздался стук в дверь. Я отворила. Вошла Мишель, которая поздоровалась со мной с обычной своей сдержанностью. Но я не ответила на ее приветствие. Вместо этого я шагнула к ней и импульсивно, словно появление ее в комнате способно снять с моих плеч часть невыносимого бремени, выпалила:
— Послушайте, я больше не могу это выносить!
— Ma petite[13], — начала она, — но что я…
Я и сама не знала, чего именно не могу выносить и что заставило меня заговорить.
— Нет, правда, больше не могу. Я сойду с ума! Не могу сидеть взаперти в этой комнате и …
— Mais, ma petite[14], — возразила она, — ты ведь заперла себя сама.
