Потом, глядя мне прямо в лицо, проговорила:
— Почему не зажжешь лампу? — И жестом указала на лампу на прикроватном столике.
— Почему? — рассеянно переспросила я. — А зачем? — И разволновавшись от собственных слов, я резким жестом взмахнула рукой, как бы отвергая предложенное, и выкрикнула: — Да, зачем? Почему я должна ее зажигать, если мне все равно, свет или тьма!
Женщина слегка пожала плечами. Потом сказала:
— Нет такой вещи, как все равно. Всегда есть разница.
— Не для меня, — возразила я.
Она все глядела на меня с этим ее выражением спокойной отстраненности, и я вдруг поняла, что не в силах больше выносить этот взгляд, и выпалила:
— Я знаю, почему вы так смотрите! Да, знаю! Это потому, что вас поставили следить за мной и вы думаете, что можете уследить! — Еще не кончив это говорить, я увидела, что от моих слов она ничуть не переменилась в лице, и, приподнявшись с кресла и схватив ее за плечо, я стала трясти ее, выкрикивая: — Но вы не уследите, не можете уследить! Я в окно выпрыгну! Нарочно разобьюсь, чтоб доказать вам! — И придвинувшись к ней вплотную, докончила, понизив голос чуть ли не до шепота: — И тогда что вы станете делать?
Обратив ко мне свое безмятежно-спокойное лицо, она перевела взгляд вниз на мою руку, стискивавшую ее плечо, а потом опять взглянула мне прямо в глаза.
— Что я стану делать? — задумчиво сказала она и ответила сама себе: — Наверное, плакать стану.
— Да! — воскликнула я с горечью. — Из страха перед ним! О, я видела, какое стало у вас лицо, когда, войдя, вы не увидели меня в комнате! Вы испугались! Испугались того, что он может сделать!
— А тебе известно, что он может сделать? — спокойно осведомилась она.
— Избить вас! — ответила я, радостно представив себе, как Хэмиш Бонд бьет ее — стегает хлыстом или бьет своей тростью с набалдашником и как невозмутимое лицо ее морщится от боли.
— Нет, — сказала она, — он будет меня утешать. Потому что и сам расстроится.
— Расстроится из-за двух тысяч долларов, — сказала я.
— У него таких тысяч много, — ровным голосом заметила она и, высвободив плечо из моих внезапно ослабевших пальцев, направилась к двери.
Не доходя, обернулась ко мне:
— Не забудь опустить москитную сетку. Сейчас самый сезон. — И пошла к двери.
— Послушайте, — позвала я ее. Она опять обернулась. — Послушайте, ведь вы его рабыня, правда?
Она взглянула на меня, взглянула издалека, поверх стоявшей между нами лампы.
— Une esclave[11], — повторила она. И потом: — Да… да, можно назвать это и так. — И растворилась в сумраке холла.
