Потом женщина отвернулась, а хозяин, сказав: «Иди за ней, девочка», удалился куда-то в недра дома, и постукивание его трости слабело в отдалении. Я же поднялась за женщиной по винтовой лестнице на один этаж, затем пересекла зал, поднялась еще на один этаж и очутилась в просторной светлой комнате, обставленной скупо, но элегантно. Стоя посреди комнаты, я все еще держала в руках свой дорожный сундучок.
Теперь я могла лучше разглядеть женщину. По-видимому, это была квартеронка лет сорока пяти, высокая и, как я уже говорила, с лицом довольно строгим, хотя и не злым, прямым носом и большими, широко расставленными глазами. Четко очерченные брови и голубой хитро закрученный тюрбан подчеркивали янтарную желтизну этих глаз — глубоко посаженные, большие, они очень внимательно разглядывали меня.
Внезапно она протянула ко мне руку и, забрав мой сундучок, водрузила его на стоящий возле двери резной сундук.
— Меня зовут Мишель, — сказала она по-французски. — А тебя?
Я назвала свое имя.
— Américaine[8], — сказала она, и я кивнула. — Из каких мест? — спросила она на довольно приличном английском.
Я ответила, что из Кентукки.
— Издалека, значит, — заметила она, пренебрежительно махнув рукой, хотя неясно было, к чему это пренебрежение относилось, и добавила: — Глупость какая!
Я хотела было сказать, что если это глупость, то не моя, но она перебила меня, заговорив, но обращаясь словно вовсе и не ко мне:
— Но многое в жизни глупо и…
Запнувшись, она перешла на родной язык, произнеся как бы в задумчивости:
— Et pas toujours la partie la plus mauvause[9].
С этими словами она вышла, не прикрыв за собой дверь. Медленно повернувшись, я стала глядеть в окно — огромное, от пола до потолка, оно выходило на маленький балкончик. Снаружи, в пространстве, окаймленном раскрытыми ставнями, зарослями дикого винограда и кружевом балконной решетки, было солнце и нагромождение черепичных крыш — красных, коричнево-желтых и синих, а вдали, за их пестрыми, геометрически точными скатами и пересечениями возвышался увенчанный золотым крестом шпиль собора.
И я подумала, что среди всех несчастий я ни разу не помолилась. А ведь в Оберлине я много молилась о покорности воле Божьей. От тех старых времен во мне оставалось теперь лишь смутное чувство какой-то вины.
О почему, почему я не молилась тогда больше, лучше!
Теперь же в молитве мне было отказано, потому что как молиться, если сердце высохло как изюмина, а пространство улетает от тебя, разбегается во все стороны, как в бескрайней песчаной пустыне?
