Не знаю, сколько времени провела я у нее на груди, только вдруг тело мое вновь упрямо напряглось, я почувствовала, что отодвигаюсь, что хочу высвободиться из ее объятий, и в наступившей тишине, потому что успокаивающее ее бормотание прекратилось, я, задыхаясь, прошептала:
— Пустите меня, пустите!
Я отстранилась, оттолкнула ее и плашмя бросилась на койку.
А произошло вот что. Ее запах, теплый, пряный и такой успокоительный, домашний, напоминавший далекое детство и тетушку Сьюки, вдруг вызвал у меня ужас. Я просто не могла долее его выносить.
Позже ночью, лежа одетой на своей койке, я увидела странный путаный сон. Мне чудились кандалы на мне и других рабах нижней палубы, чудилось, будто я пытаюсь внушить остальным, что если всем нам задержать дыхание, то мы станем свободны, но им отлично известно, что не дышать я хочу для того, чтобы не чувствовать их запаха, и они ехидно смеются надо мной. Странным образом, но во сне моем участвовал и Сет Партон: стоя на возвышении, он говорил, что в будущем нам уготованы свобода и радость; он улыбался мне улыбкой, которую я некогда так мечтала увидеть на его лице, и от его улыбки у меня и других падали кандалы, и казалось, мы вот-вот воспарим в воздух, легко, без всяких усилий.
Но вот появляется отец, который берет меня за руку, берет нежно, словно собираясь меня поцеловать. Ласково, тихонько он называет меня мисс Конфеткой, но внезапно взгляд его падает на мои ноги. Он с любопытством разглядывает их, после чего начинает напевать на мотив «Зеленых рукавов»: «Негритянские пяточки! Негритянские пяточки!» Он хохочет, топочет и, ударяя по палубе ногами в нелепой чечетке, вдруг как по волшебству растворяется в воздухе.
Вокруг меня собираются в кружок рабы. Они садятся на корточки, как обезьяны, среди них, как ни странно, и старый Шэдди, и тетушка Сьюки; бормоча что-то и гримасничая, они почесываются, тыча в меня пальцем и хохоча. Я зову Сета, но его нет рядом. И я проснулась, все еще мысленно зовя его.
Спустя некоторое время я опять задремала, а «Королева Кентукки», грохоча своими лопастями и колесами, поплыла дальше по широкой груди реки, все дальше к югу, оставив позади все, что попадалось нам по пути: и всадника на утесе, и мужчину, помахавшего мне с дамбы, и оленя у кромки воды на розовом фоне заката, и странных скотоподобных, похожих не то на лошадей, не то на крокодилов лесных жителей, провожавших пароход недобрым взглядом, чтобы через минуту опять нырнуть в лесную чащобу, и персиковое дерево, несомое к морю в ореоле бабочек над его цветущей кроной.
