И в этот момент так ясно, словно это было вчера, мне вспомнилась каюта парохода и я, так же лежавшая на койке, и так же прислушивавшаяся к суете отплытия, и так же оставленная одна в дребезжащей тесноте каюты. Было это много лет назад, в прошлой жизни, во время первой моей поездки из Старвуда на Север, когда мы направлялись из Луисвилла в Цинциннати и отец, оставив меня в каюте, ушел по своим делам, удалился в свой отдельный мир.
Настоящее и прошлое слились воедино в ощущении того, как меня оставили, бросили, хотя тогда для девятилетнего ребенка то был момент скорее приятный, момент ленивой, сонной удовлетворенности, сейчас приобретший совсем иной смысл и обернувшийся неисцелимой тоской и покинутостью, а картина отца, закрывающего за собой дверь каюты, слилась с другой картиной — как тот же отец оставляет меня в Оберлине среди людей с бледными, как мучной червь, лицами, оставляет, чтобы жить в свое удовольствие, променяв меня на мисс Айдел, бросить в цепкие лапы торговцев, обрекших меня на участь рабыни, чтобы потом, сейчас, лежала я в этой тесной каюте, качаясь на волнах темной реки, темной, потому что сгущалась тьма.
О, он только и делал, что предавал меня, предавал всегда, каждым своим поступком, начиная с моего зачатия и кончая своей смертью! И всегда, всегда он мне лгал! Ведь я помню, как он говорил мне, что мама похоронена отдельно, чтобы быть поближе к дому, поближе к нему и ко мне, и вопиющая эта ложь довершает и заключает собой все другие, а такое воспоминание — путь к ненависти, и ненависть пришла, явилась, я ощутила ее будоражащую волну. Потому что она все ставила на свои места, принося какое-то облегчение. Почему это так, было не совсем понятно, и все же я почувствовала, что погружаюсь в сон, не в тупое болезненное оцепенение последней недели, а в глубокий здоровый сон бесконечно усталого человека.
Разбудил меня несильный толчок под ребро. Открыв глаза, я увидела мистера Кэллоуэя, тычущего в меня пальцем, а за ним в полумраке каюты маячили еще две фигуры — одна еле различимая, вторая же принадлежала цветной женщине, зажигавшей висевшую на стене газовую лампу. Лучи света освещали суровое и изборожденное морщинами старое лицо, запрокинутое, напряженно-внимательное. Не разобравшись спросонья, я, несмотря на мистера Кэллоуэя, непривычность обстановки и вибрацию машины, вдруг с радостным облегчением, какое испытываешь, пробуждаясь от дурного сна, уже готова была крикнуть: «Тетушка Сьюки, тетушка Сьюки!».
