— Так что зла ты на меня не держи.
Он вышел, а я осталась с долларом в руке.
Мне было стыдно, что я не швырнула этот несчастный доллар ему в лицо, серовато-белое, как сало, грустное старческое лицо со слезящимися влажными глазами. Что остановило меня — непонятно, но теперь, вспоминая этот случай, я не знаю почему, но рада, что не отвергла его дар.
От доллара я избавилась позже, уже в партии с другими рабами мистера Кэллоуэя. Я отдала этот доллар пожилой негритянке только потому, что она очутилась рядом. Все прочие немедленно стали клянчить у меня деньги. Они подняли такой гвалт, что надсмотрщик мистера Кэллоуэя, крепкий мулат со смышленым лоснящимся лицом, нырнул в кучу спорящих и забрал доллар себе.
Ночью того же дня, когда мы расстались с мистером Мармадьюком и я получила на прощанье доллар, я совершила попытку освободиться, попытку непредумышленную, инстинктивную, безумную и безличную, как сама судьба. Было за полночь. Я лежала на койке в довольно чистой и пристойной комнате, одной из тех, где размещались невольники подороже, в отличие от прочих, спавших в бараке.
Я не спала, но находилась как бы в прострации, когда сознание еле теплится слабыми искорками, как теплится огонь, пожирающий сухие травинки по краю болота, одолеть которое огонь не в силах. Бодрствующей частью сознания я понимала, что делаю. Нет, сказать, что это делала действительно я, было бы неверно. Просто тело мое совершало движения, ведшие к определенной цели, в то время как мое я хладнокровно и отстраненно эти действия фиксировало.
Тело мое, крадучись, покинуло постель. Руки открыли сундучок и извлекли оттуда маленькие ножницы. При помощи этого инструмента руки мои оторвали длинный лоскут от грубого покрывала на койке. Дыхание мое, пока я делала эту работу, вырывалось короткими и прерывистыми толчками. Потом тело направилось к одному из окон и выглянуло наружу. Там, внизу, под звездами, лежал проулок, а за ним барак и сараи. Во тьме сарая я различила тлеющие угольки — там догорал очаг, вокруг которого, как сброшенная одежда, валялись людские тела.
Руки ощупывали вертикаль оконной решетки; медленно, очень медленно, с печальным тупым недоумением животного руки исследовали решетку, неуверенно гладя металл. Потом, опершись о подоконник, тело подтянулось к решетке, прижалось к ней, и руки привязали к самой верхней перекладине — так высоко, как только могли дотянуться, — отрезанный лоскут. Горло мое между тем стало ритмически двигаться, издавая тихие скулящие звуки, подобные тем, какие издает щенок, когда, срываясь с поводка, он тянется к миске.
