И неожиданно, воздев обе руки, словно подымая нас ввысь, он пропел:
О пусть я буду пламенем в ночи
Иль Солнцем, протянувшим к нам лучи,
Иль ветром, что рассеивает дым!
О пусть я буду вечно молодым.
И он сошел с кафедры. Последнее слово его еще звенело в воздухе, когда он рухнул на колени, в прежней позе — с воздетыми руками и поднятым кверху лицом.
— Господи Боже! — взмолился он, и голос его дрожал он волнения. — У нас нет слов, чтобы молить Тебя ниспослать нам радость, но сердца наши молят Тебя о ней.
В воцарившейся тишине я услышала чьи-то всхлипывания. Рядом плакала женщина, но когда я заглянула ей в лицо, то увидела, что она светится от радости. Плакали многие. Старый доктор Финни поднялся с места, по исхудалым щекам его текли слезы.
— Сегодня, — сказал он, — мы плачем о радостях, в которых нам было отказано, об утерянных радостях. Но благ Господь, ибо плачем мы радостными слезами. — И повернувшись к амвону, где все еще стоял коленопреклоненный Сет, он протянул ему руку. — Сын мой! Сын мой!
Когда все окружили Сета, я осталась сзади. Я не дожидалась там своей очереди. Моя робость не допускала даже мысли подойти к нему в этот момент его триумфа. Но мне хотелось насмотреться на него. Я видела голову, возвышавшуюся над другими. Лицо его было очень бледным, осунувшимся. Все еще окруженный густой толпой, он вместе с этой толпой начал пробираться к выходу, двигаясь неуверенно, медленно, словно в полудреме. Когда они приблизились к дверям, я опустилась на скамью, желая спрятаться, скрыться из глаз.
Но взгляд Сета был устремлен на меня. Я увидела, как руки его поднимаются, раздвигая толпу. Так раздвигают тростник, пробираясь сквозь заросли. Он шел ко мне, и вслед за ним глаза всех присутствующих обратились в мою сторону.
В двух шагах от меня он остановился.
— Мне надо с вами поговорить, — сказал он.
Я молча кивнула.
— Пойдемте, — решительно заявил он, и я встала со своей скамьи и в общей тишине, мучительно конфузясь, пошла туда, куда он указывал рукой, — к двери. Бросив тех, кто ждал его, он последовал за мной.
Со мной он тоже не разговаривал, просто шел по улице по направлению к Таппен-сквер, шел, освещенный скудеющими закатными лучами зимнего солнца.
Мы прошли туда, где нагромождения городских построек уступали место пустынности полей, где тротуар обрывался и вместо него через грязь там и сям были положены доски. Миновав последний дом, мы вышли в заснеженное поле. Оно было совершенно белым, с бурыми полосками пробивавшейся кое-где из-под снега стерни.
