А поверять нам было что. Например, кого мы любим. Понятно, что мисс Стайлс — она такая милая, ласковая и с ней можно обсуждать серьезнейшую проблему: кто достиг святости, а кто — не очень. И поплакать можно у нее на плече, когда тоскуешь по дому, или страдаешь от первых месячных, или вдруг тебя охватывает испуг — ужас перед жизнью со всеми ее хитросплетениями и сложностями. А вот мисс Хоупвел — злая. Нет, не злая, поправляешься ты, но чересчур гордая, и надо будет не забыть помянуть ее в молитве. И интересно, как далеко зашло дело у Делси Доусон с этим ее студентом-богословом. Не укатит ли она с ним на Запад миссионерствовать среди индейцев-кроу, или Черноногих, или какие еще там есть индейцы? А можно ведь и в Африку отправиться. В Африку! О, как мы горели желанием посвятить жизнь высокой, благородной цели! И согласуется ли это с широкими оборками и рюшами на платье, или же тонкая полоска кружева на высоком воротничке — достаточное украшение?
В прежние времена в Оберлине не принято было обнажать шею. Старая миссис Зилпа Грант считала, что обнаженная шея пробуждает сильнейшее чувственное влечение у противоположного пола, и категорически, раз и навсегда, решила, что ни одна добропорядочная женщина не захочет стать предметом нечистых помыслов и вожделений даже собственного ее мужа. Но в мое время шею в Оберлине уже не стеснялись открывать и выставляли полукружья плеч, иной раз весьма и весьма красивых. Темой наших откровенных бесед бывало и то, что именно требуется для пробуждения нечистых вожделений. Пробуждать их мы не хотели, однако хотели знать, где пролегает опасная сия граница.
Шепотом, с придыханием, мы передавали друг другу страшные истории, случаи, происходившие задолго до нас, такие как история несчастного Хорэса Нортона, влюбившегося в юную леди и забрасывавшего ее письмами, в которых он молил о встрече и назначал ей свидание в роще. Почтмейстер, некий мистер Тейлор, отличавшийся крайней набожностью, заподозрил в этих письмах недоброе и начал их потихоньку вскрывать. Письма эти, как гласило предание, оказались неприличными, и мы, шепотом поверяя друг другу эту историю, жались друг к другу, стукались головами и содрогались от ужаса и возмущения.
В те дни мне очень хотелось узнать, что же такого было в письмах Хорэса, и даже сейчас мне это интересно, как только представишь себе его в холодной нетопленой комнате, склонившегося над очередным посланием, представишь, как он выводит буквы корявой мужицкой рукой, запечатлевая на бумаге свои сладчайшие грезы, подсказанные его нерастраченной чувственностью.
