Ибо не сомневаюсь, что Шэдди любил меня, любил по-своему, любовью мятущейся и горькой, одинокой и загнанной, злой и в то же время великодушной. И в тот вечер в кухне, когда, побуждаемый яростью и долго копившейся злобой, он вдруг не выдержал и отверг, отшвырнул меня, жест этот все равно не исключал любви и того важного, что я для него значила. И думаю, он сошел в могилу, когда пришел его срок, где бы и когда бы это ни было, но одинокий, среди чужих, помня, что я, его Крошка Мэнти, пренебрегла им и его любовью, посмеялась над старым негром.
Но Шэдрах оставил мне Бу-Бьюлу и оставил мне нечто, еще более долговечное — память о его лице, на котором плясали отблески пламени, когда, повернувшись ко мне, он вопрошал: Да что она такое на самом деле?
После того, как Шэдди исчез, с тетушкой Сьюки произошла перемена. Когда я пыталась заговорить с ней, она в ответ только хмурилась, ворчала, гремела горшками или сердито бормотала себе под нос что-то совсем уж непонятное. Я обижалась, потому что искренне любила тетушку Сьюки. И еще потому, что была в этом какая-то несправедливость. Ведь это тетушка Сьюки первая все начала тогда в кухне, из-за ее слов все произошло, а получается, что виновата я. Правда, в конце концов тетушка Сьюки меня простила и вновь окружила любовью, но в любви ее появилась теперь какая-то оглядка, сдержанность.
А может, сдержанность эта возникла во мне самой, когда мне открылась непрочность бытия?
Если не считать тетушки Сьюки, все было по-прежнему или даже лучше, потому что, как склонна я теперь считать, отец после случившегося стал уделять мне больше времени. Хотя, надо отдать ему справедливость, он всегда был заботливым отцом, как бы старавшимся возместить мне потерю матери. Он холил меня и лелеял, играл со мной, дарил подарки, сам завязывал мне банты и шнурки, щекотал пальчики на ногах и хриплым, неверным голосом фальшиво пел мне песни, когда, сидя у него на коленях, я сумерничала с ним на веранде. Он пел мне о мальчиках, которые «сделаны из мышей и лягушек и вонючих ракушек», и девочках, которые сделаны «из конфет и пирожных и сластей всевозможных», а потом спрашивал:
— Ну-ка скажи, из чего сделаны мальчики?
И я повторяла за ним слова песни, и, когда пела о «мышах и лягушках», он корчил ужасную мину, изображая крайнюю степень отвращения и произнося нечто вроде «фу-фу!», а я, соревнуясь с ним, делала вид, что меня тошнит от отвращения — вот-вот вырвет. А потом он спрашивал:
