Однажды — а происходило это, должно быть, весною 1860 года — Чарльз коротал вечер в нашем с Хэмишем обществе. Днем он катался верхом, тренируя лошадь в галопе и немыслимых прыжках, к вящей радости целого выводка негритят. Теперь же, вечером, он сказал:
— А вы, Мэнти, умеете ездить верхом?
Сама не знаю почему, но я затруднилась с ответом. И он сказал:
— Я видел, как днем вы наблюдали за мной.
Я смутилась, как ребенок, застигнутый на месте преступления — ведь следила я за ним из-за деревьев, думая, что он меня не видит.
— Я мог бы подучить вас, — сказал он, — и тогда мы бы ездили вместе.
И тут же мгновенной вспышкой передо мной возникла картина из детства: лужайка в Старвуде и я верхом на Жемчужине, и мне мучительно захотелось вновь прокатиться верхом, ощутить свободу, и собственную силу, и полное владение этой силой, которое чувствуется в каждом движении тела и даже пальцев. Вынырнув из воспоминаний, я чуть было не воскликнула: «Да, да! Мне очень хочется ездить верхом!» Но взгляд мой случайно упал на высунувшуюся из-под стола увечную ногу Хэмиша, ногу, которой уже никогда больше не почувствовать стремени. И я промолчала.
Однако Хэмиш невозмутимо заметил:
— Да, пусть и Мэнти поездит верхом. По крайней мере будет ей дело, развлечется.
Назавтра Чарльз уехал, и я решила, что на том все и кончится. Но через два месяца он вернулся, вернулся с седлом, изящным дамским седлом, амазонкой и красивыми сапожками для верховой езды. Он стащил мою домашнюю туфлю, пояснил он, чтобы узнать размер. Сейчас он достал туфлю из кармана и с серьезным видом извинился за причиненное неудобство.
И Хэмиш, свидетель этой сцены, повторил:
— Да, пусть поездит верхом. Все-таки не так скучно будет.
И начались мои уроки верховой езды. Я предоставила Чарльзу возможность учить меня с самого начала: как садиться в седло, как держать поводья, и серьезно слушала все его поучения, втайне предвкушая момент, когда ему придется воскликнуть: «Да вы все схватываете на лету, Мэнти!»
Но не только из хитрости и тщеславия не могла я признаться в том, что верховая езда мне не внове. Как было рассказать ему о Старвуде?
Ведь Старвуда больше не существовало, а если и существовал, то в воспоминаниях самых горестных, за редким исключением тех мгновенных, берущих в полон картин, вроде той, где верхом на Жемчужине я еду по лужайке. Невыносимо было вновь слышать голос отца, подбадривающего меня: «Молодец, молодец, Мэнти!», и тут же вспоминать о том, что он сделал, что из-за его долгов и кутежей меня продали. О, я так его ненавидела, разве можно было это рассказать! Ведь рассказать — значило бы признать, что он ни в грош меня не ставил, что я для него была ничто, вот и стала этим ничто!
