А голос продолжал:
— Да, сэр, в Харперс-Ферри заварушка… и эта канзасская сволочь… Джон Браун убит… в Виргинии волнения и …
Затем голос Хэмиша:
— Но в газете не говорится о волнениях. Ниггеры пока не поднялись.
И опять голос его собеседника с некоторой даже злостью:
— Не поднялись, и интересно, кто им помешал. Уж во всяком случае Джон Браун тут ни при чем, как и…
И Хэмиш Бонд очень спокойно:
— Как и я, хочешь ты сказать.
И гость:
— Слушай, не глупи! Не будь таким легкомысленным! Я и сам проявлял легкомыслие. Спроси кого хочешь — и каждый скажет, что я самый легкомысленный из здешних хозяев.
Хэмиш:
— Верно. Знаю.
Гость:
— Ну и я знаю. И собираюсь перемениться, бросить это чертово легкомыслие. Пора, пора перемениться и тебе, и мне.
Хэмиш:
— Уже пять лет, как у меня здесь никого не порют. И три года, как в Проклятой не порют. И побегов у меня нет ни одного за пять лет. Я плачу по кипе хлопка с каждого акра и еще кормлю.
Гость:
— Куда это ты, черт побери, целишь, а, Хэмиш? Собираешься собственными руками освободить всех негров в Луизиане?
Поднявшись, Хэмиш раза два стукнул об пол своей тростью.
— Послушай, — сказал он, — никуда я не целю. Кто может знать, что будет лет через двадцать? Или через год? Никто этого не знает. А я… Просто я не слишком натягиваю вожжи. Это единственное, что можно сделать. Как и во всем. Не слишком натягивать вожжи.
— Вожжи… ишь ты… — послышался голос гостя. — Толкуешь о каких-то вожжах, словно и в помине нет всяких Джонов Браунов, словно мы, как пить дать, не стоим на пороге войны! Да скоро резня начнется такая — отсюда и до Канады! Небу жарко станет! Всю землю трупами завалим! Вот увидишь! Такое начнется…
Но дальше слушать я не стала. Воткнув иголку в свой лоскут, я поспешила вон. Не могла я больше этого слышать — о том, что происходит вокруг в мире, за пределами Пуант-дю-Лу, о рабах, которых порют плеткой, об истекающих кровью раненых Виргинии… Нет, не могла я этого выносить! И не могла понять собственного моего отчаяния.
Я выбежала по черной лестнице в ослепительность дня, остановилась, огляделась. Взгляд мой упал на больничный барак. Я облегченно поспешила туда, отослала старуху сиделку, велела ей отдохнуть, умыла лицо лежавшего в жару батрака. Перепеленала младенца. Потом села и стала отгонять мух от его находившейся в беспамятстве матери.
И вскоре мне стало лучше.
Редкие визиты соседей — мистера Бойда или кого-нибудь другого из местных плантаторов — всегда повергали меня в глубокое смятение. Стоило мне услышать эти голоса из внешнего мира — с веранды или из дальних комнат, — строго или раздраженно, сердито или сардонически обсуждавшие новости, как я обращалась в бегство, старалась найти себе занятие дома или в больнице, как это было во время первого визита мистера Бойда, или принималась читать.
