Я смотрела, как они, склонив головы, сидели над шитьем, и чувствовала, что люблю их всех, что они стали частью моей жизни. А разговоры с ними были иногда неожиданными, иногда забавными, но никогда — скучными.
Алиса испуганно вскрикнула, потому что Сильвия уколола палец и оставила на наволочке пятнышко крови.
— Ты никогда не сможешь заработать себе на жизнь шитьем, — упрекнула она ее.
— Да я и не собираюсь.
— Но могла бы, — вмешалась Аллегра. — Представь, что вы вдруг обеднели и живете впроголодь и единственный способ заработать себе пропитание — это шитье. Что ты стала бы делать?
— Наверное, голодать, — ответила Сильвия.
— А я бы убежала с цыганами, — сказала Аллегра. — Они “не трудятся, не прядут”.
— Это про полевые лилии, — возразила Алиса. — Цыгане как раз трудятся. Они делают корзины и вешалки для одежды.
— Это не труд, а развлечение.
— Это сказано… — Алиса помедлила и с усилием произнесла: — метафорически.
— Не выпендривайся, — огрызнулась Аллегра. — Я не стану шить. Я буду цыганкой.
— Портнихи очень мало зарабатывают, — сказала Алиса. — Они работают при свечах и ночь напролет и умирают от туберкулеза оттого, что плохо питаются и дышат плохим воздухом.
— Какой ужас!
— Это — жизнь. Томас Гуд написал прекрасную поэму. — И Алиса начала читать низким замогильным голосом:
Стежок, и еще стежок.
В бедности, голоде, грязи
Сшиваю усердно ниткой двойною —
Что саван, что рубашку…
— Саван, саван, — заверещала Аллегра. — Мы-то не саваны шьем, а наволочки.
— Ну и что, — сказала Алиса холодно. — Они ведь тоже думали, что шьют сорочки, а не саваны.
Я прервала их, сказав, что их рассуждения похожи на разговоры вампиров. И не пора ли Алисе отложить наволочки-саваны и подойти к фортепьяно.
Она аккуратно свернула рукоделие, тряхнула головкой и послушно поднялась.
В Ловат-Стейси и в самом деле поселилась нечистая сила — в лице Сирены Смит. Я часто видела ее слоняющейся около дома, а раза два — даже в саду. Она совершенно не таилась, а вела себя так, будто имела на это право, и это все больше убеждало меня, что она — мать Аллегры. Только этим мог объясняться ее наглособственнический вид.
Входя однажды в дом, я услышала ее голос, невыносимо резкий.
— Вот так-то лучше, золотко мое, — говорила она. — Ты не вздумаешь пойти против меня, верно? Ха! Я ведь могу и кое-что неприятное рассказать кой о ком из здешних, а особенно о тебе, понимаешь? Вот так, я думаю, мы это и решим. И чтобы никаких разговоров, вроде: “Пусть цыгане убираются вон”. Цыгане останутся здесь… смотри же!
