В трудное для Шварца время (примерно десятилетием позже) немногие уцелевшие за годы войны и террора друзья, тем не менее, своими советами, интересом и восхищением поддерживали его в писании главной прозы. Хотя для всех было ясно, что это было писание в ящик стола, да и небезопасное к тому же.
Судьбы писателей сложились по — разному, потому что в начале двадцатых годов Булгаков приехал в Москву и прожил остаток своей жизни в Москве, а Шварц почти одновременно приехал в Петроград и укоренился в этом городе, пережив Булгакова на восемнадцать лет.
Два сходных по темпераменту и литературному направлению писателя оказались членами культурных общин не только разных, но и противопоставленных в новейшей культурной истории России.
В новой столице, Москве, была власть, в Москве были деньги, из Москвы исходили все коренные перемены (главным образом, отмены) в культуре русской интеллигенции.
Литературную атмосферу Москвы определяли интеллектуальные нувориши: «югозападники», лефовцы, конструктивисты. Маяковский, Сельвинский, Багрицкий, Катаев, Ильф, Петров, Олеша — при всей разнице в дарованиях, нравственных потенциалах и художественных ориентациях их объединяло одно: радикальное отрицание русской культурной традиции (всего, что они именовали «интеллигентщиной») и стремление отожествить себя с новым режимом, заменить искание собственной идеологии (богоискательство, правдоискательство — всё это скомпрометированная «интеллигентщина») радостным и безопасным принятием идеологии официальной.
Для художника идеологическая капитуляция самоубийственна, и Шварц не без ужаса цитирует в своей прозе лозунг этой среды: «Время всегда право».
Пожалуй, не только русская, но и всемирная история не знавала прежде такого воинствующего конформизма. Одна из отвратительнейших человеческих эмоций — зависть стала добродетелью попутчиков. Олеша опоэтизировал страстное желание убогого своего Кавалерова стать таким же, как румяный, готовый к труду и обороне физкультурник с массового плаката[2]. Но, чтобы понять моральный пафос шварцевской прозы, нам нужно поглубже разобраться в идеологии московских литературных конформистов.
И Маяковский, и Катаев, и вся прочая преуспевающая Москва двадцатых годов — искренне ли, цинично ли стремились они встать под красные знамена, по сути исповедовали не марксизм и даже не его маккиавелистически — ленинскую версию. Они скорее подлаживали под марксизм свой бунт против «устаревших» христианских, гуманистических устоев, свое вульгаризированное ницшеанство. И, соответственно, в их творчестве упор делался не столько на марксистские, сколько на квазиницшеанские идеи.
