— Ну? — я уже закипала, а пауза была чрезвычайно весомая.
— А меня у меня отнять невозможно, — изрекла Уна и, поднявшись, оставила меня на крыльце одну.
…Может быть, это все оттого, что я укоренилась в мысли — на Симона действительно можно положиться. Когда было по-настоящему плохо, когда после бразильских беженцев мир казался нарисованным кошмаром, — разве не вышло так, что Симон оказался единственной, абсолютной реальностью? Он был озабочен, я помню — но он не боялся. И у него все было, похоже, распланировано и предусмотрено — даже и на такой случай… Но если он отправил меня… вместо себя… Боже, Симон, ты кто? Ты зачем? Разве так можно?
…Симон уселся в оконной нише, а я пристроилась на краю подоконника и все время чувствовала плечом стену.
— Ну, нет, — говорил он. — Зачем мне убегать? Я и так, по-моему, в полном порядке. А вот ты, я гляжу, много плакала. Отчего?
— Страшно ведь.
— Ну-ну, в городе сейчас страшнее.
— Вот именно, ты опять обо мне позаботился. А сам-то?
— А что я?
— А вдруг бы тебя арестовали? Вдруг военные решили бы, что геи противоречат задачам текущего момента?
Симон рассмеялся, и тут до меня дошло, как мы странно разговариваем: как будто все дело только в геях… и еще — как будто мятеж кончился. И тут я на мгновение проснулась. Наполовину я понимала, что сижу на крыльце, прислонившись к поручням… Но этот разговор — он не мог же быть во сне: такой отчетливый. Сны ведь всегда путаные, да и у Симона было бы чье-нибудь другое лицо… Меня вдруг проняла сильная дрожь — ночной воздух был холодный, жгучий. Я кое-как поднялась и проковыляла в дом. Света нигде не было, я на ощупь пробралась в комнату и легла на тот самый диванчик, на котором сидела днем. Постепенно дрожь прошла, и я, видно, задремала снова.
Потому что Симон снова был тут, как и не исчезал.
— Вот именно, — он все еще смеялся, как будто там, где он был, время не шло или шло как-то по-другому. — Текущий момент! Вот тебе текущий момент, — он распахнул створки, и я увидела дерево со сбитыми ветками. — Видишь, дерево посекло? Но со мной ничего не случилось. Я тут сидел три дня безвылазно, занимался своим делом.
— Ты всегда занимаешься своим делом… всегда у тебя какие-то тайны, недомолвки. А я боюсь за тебя!
— Напрасно, Ката. Ничего страшного. Я просто писал.
— Писать-то тоже можно разное. Ты же не роман для девочек, небось, сочинял?
Он не ответил и закурил. Я даже не различала теперь его лица — только черный силуэт на светлом, и дымная струйка, ускользающая между пальцев. И что у него за табак, — просто дышать невозможно!
