Бомбежка вызвала среди заключенных взрыв безумной радости. Из бараков неслись разные гимны: «Марсельеза», советский гимн, «Интернационал», еврейские молитвы… Заключенные обнимались, угрожающе размахивали кулаками. Некоторые плакали от счастья:
— Это наши! Наши! Они пришли!.. Они здесь!
— Да здравствует свобода!
— Долой фашизм!
— Мы выиграли войну!
Танги сидел на тюфяке возле Гюнтера и спросил у него, правда ли, что они выиграли войну. Гюнтер равнодушно пожал плечами:
— На войне нет ни победителей, ни побежденных: есть только жертвы.
Назавтра все заключенные были наказаны: их на три дня лишили вечернего супа «за разложение морального состояния иностранных вольнонаемных рабочих». После этого грузовик стал дважды в день приезжать за трупами, и печь не переставала дымить.
Постоянные отправки заключенных к «неизвестному месту назначения», налеты капо на бараки и частые бомбежки превратили ночи в сплошной кошмар. Танги все слышал. Он подскакивал на тюфяке от малейшего шума, даже когда ему казалось, что он крепко спит; он ни на минуту не терял связи с внешним миром… Никто не может себе представить, каковы были ночи 1943 года в фашистском лагере, если не испытал этого сам; никто не может понять, если не пережил сам, что чувствует человек, когда староста барака со списком в руке приближается к его тюфяку; никто не знает, что значит ежесекундно ждать смерти. Каждый день может стать «тем самым днем». И все дни превращаются в медленную агонию.
* * *
Они недавно вернулись с работы. Поверка уже закончилась, и заключенные съели свой суп; часовые дремали на сторожевых вышках. Небо побледнело; высокая труба над печью дымила; наступили сумерки… Танги без сил свалился на тюфяк. Он хотел немного вздремнуть, пока Гюнтер и второй товарищ еще не пришли и не заставили его сесть. Он так устал! Понемногу им овладевала полная апатия. Сколько раз Танги хотелось не вставать, махнуть на все рукой. Смерть порой казалась ему тем, чем она и была для многих заключенных, — избавлением. Один Гюнтер мог еще заставить его подниматься каждое утро, но иногда Танги сопротивлялся. Раз даже случилось, что Танги укусил Гюнтера, а тот дал ему пощечину.
Гюнтер вошел в барак и взобрался на нары. У Танги вдруг сжалось сердце. Гюнтер был страшно бледен; так бледен, что лицо его казалось белее заснеженного зимнего неба. На этом мертвенном лице выделялись красные глаза. Молодой человек, наверное, плакал. А ведь Гюнтер никогда не плачет. Танги задрожал. Он не решался задавать вопросы. Горло ему словно стянуло узлом. Он ждал.
