— Чего ты хочешь?
— У меня есть хлеб для тебя.
— Сколько?.. Впрочем, у меня нет денег.
— Неважно. Даю в долг. Отдашь, когда получишь.
— Покажи.
Француз вытащил кусок черного хлеба величиной с ладонь и протянул надзирателю.
— Сколько ты хочешь за него?
— Пять марок.
— Ты что, взбесился?
— Почему взбесился? Ведь тебе не приходится рисковать, добывая его. И вдобавок, я даю тебе в долг.
— Ладно, согласен.
— А теперь ступай, ешь свой хлеб и дай мне немного поболтать с мальчишкой. Он мне рассказывает важные новости о Париже.
— Ты же знаешь, что здесь запрещено разговаривать.
— Брось, никто нас не услышит!
— Я отвечаю за уборные и должен…
— Знаю, знаю… Ты примерный служака. Но оставь нас в покое. Даю слово, что мы недолго.
Надзиратель отошел. Танги улыбнулся, незнакомец ответил ему тем же.
— Меня зовут Антуан Депре. А тебя?
— Танги.
— Да разве есть такое имя?
— Есть.
— Ладно, это неважно. Где ты работаешь?
— На стройке.
— В траншеях?
— Да.
— С ума сойти! Ты же там подохнешь. Я устрою тебя в трикотажную мастерскую. Капо мой приятель.
Танги замялся, а потом сказал:
— Лучше я останусь здесь… Я люблю работать на свежем воздухе…
— Значит, правда, что ты сдружился с пианистом?
Танги не понял вопроса и не ответил.
— С молодым немцем, который каждую субботу играет для эсэсовцев? Он твой друг?
— Не знаю… Его зовут Гюнтер.
— Ну да, он самый… Заметь, я ничего не имею против него. Но вообще я не люблю бошей. Даже когда они здесь с нами, мне всегда кажется, что это просто случайность и всем им хочется, чтоб мы скорей подохли. Такое у меня ощущение.
Танги не отвечал. Он не знал, что сказать. Ему было совершенно все равно, кто Гюнтер: немец, бельгиец или китаец, лишь бы он был добрым. А Гюнтер был добр.
— Ну ладно, малыш, я живу в десятом бараке. Если у тебя что-нибудь случится и я тебе понадоблюсь, дай мне знать. Я буду рад тебе помочь.
Танги встал. Он решил, что француз тоже добрый. Но он подумал, что вместо всех этих обещаний лучше бы тот дал ему кусок хлеба. Затем Танги покраснел от этой мысли: «Ему, должно быть, приходится много работать, чтобы добывать этот хлеб… Он ему дается нелегко. Не может же он раздавать его…»
Танги вытянулся на тюфяке, заложил руки за голову и вспоминал прошлые дни. Ему было грустно. Он думал о матери, об отце, бросившем его, и не мог понять, почему с ним не обращаются так же, как с другими детьми. Что он сделал плохого? Разве он не такой же, как они? Он чувствовал себя опустошенным. Он говорил себе, что у него не хватит сил выдержать такую нечеловеческую работу — день за днем, почти без еды. От голода судороги сводили его желудок… «Все это оттого, что я не мог поговорить с комендантом. Если бы я с ним поговорил, он наверное понял бы, в чем дело, и велел бы меня выпустить…» Танги плакал. Его слезы не были вызваны болью, то были слезы бессилия, их льют те, кто не властен над своей судьбой.
