— Ничего. А что такое?
— Ты вдруг стал… как каменный. Я что-то сказала не так? или сделала?
— Да нет, — соврал он, — просто лег плохо.
— Рану твою растревожили?
— Чуток. Не бери в голову — и чтоб мне всю жизнь вот так вот растревоживали!
В окошко осторожно постучали.
— Ну их всех в пень! — прошептала ему на ухо Ирина. — Нету нас тут, правда?
— Ага! Мы сейчас возлежим в Эдемском саду… объевшись яблок. А что не зъили, то понадкусали.
Стук повторился — уже настойчивей.
Ирина выругалась — кратко, энергично и образно, как и надлежит настоящей разбойнице, — и нашарила за изголовьем сброшенную сорочку:
— Ты лежи — я сейчас. И продолжим!
Господи боже, что я творю, безнадежно подумал он, тщетно пытаясь укрыться от недоутопленной в старке совести в темноте за сомкнутыми веками.
— Эй! — окликнули извне. — А как я тебе при солнышке?
В косом утреннем луче, падающем из низкого оконца, перед ним предстала беломраморная италийская статуя — из тех, что ему довелось повидать в Риге, и на которые категорически противопоказано глазеть солдатам. Только вот не бывает у статуй такого восхитительного солнечно-золотистого пушка под мышками, а здесь можно было зарыться в него, и снова вдохнуть ее запах, и снова сойти от него с ума.
Да! Да!! Да!!! Да! — Да! — Да! — Да! — Да! — Да! — Да! Да. Да…
— А можно мне чуток покапризничать, хороший мой?
— Да можно и не чуток, хорошая моя!
— Там на столе, за печью, ендова с квасом. Пить хочется ужасно, а встать уже сил никаких нету.
— Эх, жаль, что квас тот не охраняет какой-нибудь Змей-Горыныч, или хотя бы сорок разбойников! — ухмыльнулся он, натягивая подобранные с полу портки (ибо лицезрение обнаженной девушки и голого мужика — вещи сугубо разные).
— Там, кстати, на столе еще и записка, это ж как раз тебе принесли. Пан Григорий кланяется и просит заглянуть, как улучишь минутку.
О-па! — вот ведь накликал… Или наоборот — ему реально свезло? Ведь не покинь он сейчас ее объятия, отправляясь за той ендовой — и она опять, как перед тем, безошибочно ощутила бы чудесным, любящим своим телом: что-то не так! Григорий Горчилич по кличке Горыныч, родственник и правая рука Графа, ведавший у того разведкой и контрразведкой, слыл весьма проницательным человеком, так что вежливый вызов к нему мог кончиться очень по-всякому.
На крылечке избы, где квартировал Горыныч, двое его подчиненных играли в «камень-ножницы-бумагу»: скорость реакции обоих впечатляла.
— У себя? — поинтересовался Серебряный после обмена приветственными кивками.
