— Я могу доставить ее в ваш дом, — говорю я.
— Я живу в Нью-Йорке, — отвечает она. — Я не ожидала, что вы полетите туда, чтобы ее доставить.
— Мы всегда это делаем, иначе я не буду чувствовать себя правильно, отправляя ее вам. Именно ее.
Она улыбается.
— Я возьму ее сама. У нас есть самолет. О ней хорошо позаботятся.
Она так говорит о ней, как если бы это был ребенок, что заставляет меня чувствовать себя немного лучше по отношению к нашей продаже.
— Я составлю документы для вас.
— У меня есть время? Просто во время обеда я должна встретиться со своей подругой через дорогу, — говорит она, глядя на часы.
— Конечно. Мне просто нужна информация. Я подготовлю ее и соберу к тому времени, как вы закончите.
— Идеально. Не могу дождаться момента, когда повешу ее возле камина и покажу всем свою новую картину, — говорит она.
Ее картина. Я стараюсь не позволять словам кольнуть меня, но все равно. Когда она уходит, я заканчиваю бумажную работу, снимаю картину, сжимая края холста, когда кладу ее на пол. Я складываю ноги под себя и позволяю кончикам моих пальцев провести по каждому раздробленному сердцу, красочному и красивому, и по крыльям, которые поднимают их. Слезы скользят по моему лицу, когда я прикасаюсь к каждому из них, тем самым прощаясь с ними. Я начинаю покрывать ее, один слой, два слоя, три… Думаю о серьезном взгляде Уайта, когда он смешивал акварели…взгляд восторга, когда он подбирал цвет слоновой кости для крыльев, когда его видение сошлось на холсте.
— Тебе это нравится? — спросил он. Его лицо сияло, ему стало ясно, что мне это нравится.
— Я никогда не хочу ее продавать, — сказала я, когда он засмеялся и обвил меня руками.
— Однажды мы это сделаем. Когда нам надоест смотреть на нее.
Я надеюсь, что он не думает, будто я устала смотреть на это, потому что это не так. Я не думаю, что когда-нибудь устану пялиться на его картины, но дело не в этом. Я говорю себе, что это мое прощание, и когда встаю с тяжелым сердцем, вручаю кусочек моего прошлого кому-то другому. Она никогда не будет знать историю, но ценить будет не меньше.
На четвертый день затишья после нашей ссоры с Мией, я позвонила ей, мы долго говорили о разных вещах, после нашего разговора я поехала к ней в студию. Открыв дверь студии, я минутку восхищаюсь фотографиями, висящими на стене. Они изменились с моего последнего визита. Справа находится черно-белое фото женщины, лежащей в постели. Ее взгляд обращен не на камеру, а белые простыни покрывают ее тело, что видно только изгиб ее голой спины и пышные черные волосы, прикрывающие половину ее плеча. Освещение и поза делают фотографию потрясающей. Ближе к двери весит семейная фотография, на которой изображен отец в коричневых вельветовых брюках, темно-синей рубашке и в маске Чубакки, которая закрывает его лицо. Маленький мальчик рядом с ним одет также, но в маске спезназовца. Мама стоит по другую сторону от сына в узких коричневых брюках, белой рубашке и прическа, как у Принцессы Леи. Я смеюсь над тем, как это восхитительно, и пугаюсь, когда Миа выходит из-за угла. Я смотрю и замечаю, что она в красном платье и без обуви, что смешно, так как я в таком же платье только черном. Мы смотрим друг на друга и смеемся.
