Михаэль был рад, когда они поженились, хотя предрекал им нелегкую семейную жизнь. Эли был замкнутым, а Циля — жизнерадостной и активной. Впрочем, в ее всегда широко раскрытых, светлых и ясных глазах таились обычно стеснительность и робость.
Михаэль несколько недель ее не видел и теперь внимательно наблюдал за ней. Ее лицо было бледнее обычного, тень страха мелькала на нем. Он знал, что она очень хочет ребенка. Циля многие годы носила короткую стрижку, но в последние месяцы ее волнистые темно-рыжие волосы достигли плеч, что придавало ей весьма женственный вид. Беременность ее не была заметна, лишь груди округлились и набухли, выпирая из круглого выреза платья.
Михаэль видел изменения, которые произошли в ней, легкое платье, открывавшее худые плечи и руки она стала носить его вместо джинсов, — и пришел к выводу, что она стала более привлекательной и в то же время в ней появилось что-то детское. Он похвалил ее новую прическу.
— Да, я знала, что тебе понравится, — вздохнула она, — но сейчас, я думаю, мне можно дать все мои тридцать два. — Она поставила худую ногу на кресло, стоявшее перед ней.
— Для женщины тридцать два года — это вообще начало жизни, — улыбнулся ей Михаэль. — Что может быть соблазнительней тридцатидвухлетней женщины? Только тридцатитрехлетняя!
— Да ладно тебе, Михаэль, знаю я твои штучки. Ты не можешь пройти мимо женщины, не сказав ей что-нибудь приятное. Поверь мне, даже не заговорив, ты способен отбить у любой всех кавалеров, и прекрати улыбаться.
Михаэль расплылся в улыбке, затем стал серьезным. До замужества Циля вела себя с ним скованно. Но с тех пор как она вышла замуж, между ними словно исчезла какая-то преграда. Иногда Михаэль побаивался ее острого язычка.
«Да, тридцать два года!» — подумал Михаэль, когда подали второе.
Аппетит пропал. Он рассматривал шампуры — шашлык из отборной говядины, поджаренный как раз в меру, острые пряные кебабы и, наконец, мулежес, как это называли Циля и официант, не желающие открывать секрет происхождения этого мяса. Михаэль соскучился по простому хлебу, творогу и луку — тому, что пробуждало в нем аппетит еще в детстве, когда он читал о жизни бедных крестьян. Все же он взял немного салата.
Белилати заметил, что в мясе чувствуется привкус арака — анисовой водки, которой его поливали до жарки. Михаэль стал жевать мягкое мясо, макая кусочки в салат из тхины[9].
И снова он припомнил последнюю фразу Цили. Тридцать два года — жестокий возраст. В это время появляется подлинное знание того, чего же ты стоишь на самом деле. Он подумал о Майе, о том, что предпочел бы сейчас быть с ней. Циля ела без обычного аппетита — так, поклевала чуть-чуть. Белилати не издал ни звука, полностью отдавшись поглощению пищи, а затем похлопал себя по животу и произнес хвалебную оду в ее адрес.
