Стояла тишина, характерная для послеобеденного времени в Рехавии, слышны были лишь щебет птиц и звуки музыки. Клейн повернулся спиной к окну. Михаэля удивляло, почему он не переходит к делу.
И тут же, как бы отвечая на это, Клейн сказал:
— Мне нужно представить вам общий фон, на котором происходили события, экспозицию, чтобы объяснить, насколько странным стало поведение Идо, когда он вернулся из Северной Каролины. В первый день после возвращения он мне ничего не сказал. Он прибыл поздно, около одиннадцати, я это помню, потому что волновался — как-никак чужая страна, с его не очень хорошим английским… не под машину ли он попал? Я беспокоился и ждал его. Как только он вернулся, я спросил: что случилось?
Он был очень бледен, круги под глазами. Я даже подумал, что он подвергся нападению, однако одежда его была цела и следов побоев не было. Он сказал лишь, что очень устал, и я хорошо помню его странный потухший взгляд. Но я это объяснение принял — устал так устал. Ведь может быть такое?
Арье вопросительно указал на пачку сигарет на столе, Михаэль поспешил протянуть руку — «пожалуйста», зажег спичку.
— Я уже пять лет не курю, — смущенно проговорил Клейн. — Итак, на следующий день он не спустился к завтраку, — Клейн ускорил темп речи, — я поехал на работу, так и не увидев его. Разумеется, я думал, что он еще спит. Офра и дети были за городом и с ним тоже не встретились. Когда я вернулся с работы, он был дома, сидел в темной гостиной. Не знаю, смогу ли я правильно объяснить, — он вздохнул и выпустил клубы дыма, — понимаете, у Идо не было романтических увлечений, не было в нем никакого экстремизма, я ведь знал его с начала его учебы в университете, он всегда был вежливым и любезным. Даже когда у него родилась дочь, он не утратил душевного равновесия, был очень сдержанным всегда, я рядом с ним чувствовал себя шумным, в нем было нечто сдерживающее и успокаивающее. И вот он сидит в темноте… Я зажег свет, спросил, почему он в темноте сидит, и он извинился — сказал, что не заметил этого. Вид у него был усталый и измученный. Я сел напротив него, спросил: что случилось? Несколько раз спросил. И вдруг он мне говорит: «Вы хорошо знаете Тироша?»
Я ответил то, что всем известно, — что мы одного возраста, что встретились с ним в первый год нашего пребывания в Иерусалиме и с тех пор между нами установились близкие отношения. Но Идо не слушал, а вновь и вновь спрашивал меня, действительно ли я хорошо его знаю, подчеркивая «хорошо». Я пытался ответить с иронией, но он этого не принял, сердился. В нем появилось что-то пугающее, серьезное, как в романах Гессе. Я спросил его, что он делал в Вашингтоне, о встрече с адвокатом, о том человеке, связанном с книгой Фарбера, но он отвечал очень коротко, что для него не характерно.
