– Ты?.. – одними губами шепчет отец, присматриваясь. Свежие слезы высыхают, иссушенные нашим сиянием.
Наше с Женей лицо сейчас похоже на рыхлый снег: кожа белая, пористая и состоит из миллиона мелких частиц-снежинок. Мы – снег, мы – дождь. Мы – пыль. Мы – звезды.
Нас так много!..
Этим наша жизнь отличается от вашей, папа. Этот дар мы несем планете. Дар любви, всеобщей и всеобъемлющей. Ведь мы и есть любовь.
Открой же!
Оконная створка распахнута, и мы-Женя искрящимся дымом заползаем внутрь.
– Как сильно пахнет… – выдыхает отец.
А мы ждем другого, мы ждем вдоха.
Голод и желание выплеснуть любовь сводят нас с ума. Мы собираем Женю как (образ из памяти) конструктор и тянемся всем его телом вперед.
Прими же меня, папа, как лекарство от боли. Дыши мной!
Умри мной…
И возродись – Нами.
Но что-то не так. Что-то меняется в ровном потоке мыслечувств, мы слышим это. Постороннее. Решительное. Злое. И пустота – там, под пледом, вместо Жениной матери. Федотов-старший отступает, Федотов-старший распахивает рот и орет:
– ОНО ЗДЕСЬ!
Дверь в спальню распахивается, ударяя о стену. Комнату наполняют люди, много людей в шлемах и скафандрах. За толстым пластиком клокочет направленная на Меня ярость.
На пороге знакомый старик, Я узнаю очки. А голос усилен и искажен динамиком для внутренней связи:
– Окись! Скорее!
Подчиняясь командным крикам, люди в скафандрах наступают, в надутых резиновых перчатках блестят металлом продолговатые цилиндры. Я-Женя рассыпаюсь в звездную пыль, в снег и росу, в слезы. Мы с Женей устремляемся обратно к спасительно распахнутому окошку, к нашей весне, но Меня накрывает волна зимней стужи, в которой каждая Моя частица моментально замерзает, тяжелеет, кристаллизуется.
Мы – звезды, мы – слезы.
Мы – отчаяние.
В панике (Женя Федотов понимал, что это такое, и Я теперь понимаю тоже) мы тянемся щупами к людям в скафандрах, к старику, к папе.
Федотов-старший выглядывает из угла комнаты, из-за чужих спин и плеч. Федотов-старший не похож сам на себя. Его рот и нос закрыты повязкой. Но Я рвусь к нему, видя последний шанс в том, чтобы проникнуть сквозь ткань, ведь тряпка – это не стекло или пластик, ведь Я могу, Я умею, Я цвету и пахну!..
…Я тяжелею, Я вяну.
Я осыпаюсь.
Опадаю на ламинат. Лицо Жени не успело раствориться и ложится хрустящей ледяной маской поверх горстки того, что было остальной частью Меня. Я-Женя смотрю заледеневшими глазами на отца.
«Как ты мог? – вопрошаю беззвучно. – Как ты мог так поступить со мной, папа?»
