Дом Вики стоит на границе городской черты. Старый по человеческим меркам, в два этажа, со скатной крышей. Комната девушки на втором, из приоткрытого окна льется мягкий свет. Я опускаюсь к источнику света, скольжу вдоль стекла и незримо просачиваюсь через москитную сетку в спальню.
Вика не спит.
Вика лежит на кровати с телефоном в руке. Другой рукой, не отрывая глаз от экрана, поглаживает молодую белую кошку. Нога закинута на ногу, и розовый носок с голубыми зайками покачивается вместе с маленькой ступней в воздухе над скомканным постельным бельем.
Я обретаю плоть. Я-Женя. Мы с Женей встаем перед Викой, наша кожа отсвечивает желтым в свете ее ночника. Мы пахнем ромашкой.
Сначала нас видит кошка и перестает дышать – маленькое сердце останавливается. Вика замечает это:
– Муся?..
Вика замечает Женю:
– ТЫ?
Таращит красивые глаза, приподнимается на кровати.
– Но… КАК?
Мы с Женей шагаем к ней, наши руки обнимают ее плечи, губы тянутся к губам, и мы дарим Вике тот поцелуй, о котором они с Женей мечтали оба. Дарим ей любовь. С поцелуем Я проникаю в Вику, и та умирает.
Семя посеяно – одно из многих, которые еще предстоит посеять. Распылив новое Женино тело в воздухе, Я покидаю дом Вики и лечу дальше, на восток, к центру города, где в двенадцатиэтажном панельном здании Меня ждут те, кому сейчас так не хватает Моей любви.
Когда-то, до того, как мы стали им, Жене Федотову казалось, что двенадцатый этаж – это страх как высоко. Но сейчас, когда Я почти невесом, когда Мне так хочется поскорее увидеть отца, страх исчезает, растворяясь в космосе.
Зависаю у самого стекла. Эта преграда мне не по силам – слишком плотная. Я призываю Женю и формирую его лицо из блуждающих искр и огоньков. Паря в десятках метров над землей, мы заглядываем в окно. Отблеск нашего сияния падает на Федотова-старшего.
Отец Жени спит прямо в одежде и обуви, даже не на кровати, а в кресле. Должно быть, сидел здесь, охраняя беспокойный сон жены. Та с головой накрылась пледом, а Федотов-старший, по-детски подтянув к груди ноги, уткнулся в колени лицом. Стекло мешает нам с Женей, но даже сквозь преграду мы чувствуем боль и печаль, черным облаком окутавшие отца. Осторожно разгоняем их, чтобы позвать – тихо, неслышно.
Отец Жени вздрагивает. Поворачивает голову к спящей женщине, и мы не видим лица, но почти уверены: там, на небритых папиных щеках, остались полосы высохших слез.
Впусти меня, папа.
Он слышит наш зов. Встает и подходит неуверенно, шатко, к окну. Его сладкий разум становится ближе – мы с Женей остро чувствуем это и сочимся слюной.
