И как всякий подлинный революционер, желающий блага народу, — прослезился рассказчик от избытка чувств, — я был вынужден эмигрировать за рубеж. Вслед за Херценом и Процким. И начал я борьбу. И ждали бы меня великие свершения, если бы…если бы…, — внезапно потеряв величественную осанку, запнулся Борис Абрамович.
— Если бы не что? — участливо спросил его Загорцев, почувствовав по интонации старичка, что тот добрался до драматической страницы своей планиды.
— …Если бы не женщины, — прерывисто вздохнул Тверизовский. — Ведь чтобы я ни делал, чем бы ни занимался, в конечном итоге — всё ради них…
— О, как я вас понимаю! — всецело присоединился к нему Роман. — И что же? — нетерпеливо поторопил он «потрясателя мироздания».
— И надо же такому случиться, — посетовал тщедушный старикашка, — что на склоне лет я втюрился со страшной силой в одну неотразимую канашку. У неё ноги были — одна длиннее другой! Сто тридцать пять сантиметров каждая! Представляешь: сто тридцать пять! Даже у Дрианы Кленариковой были короче. Моя канашка была горячее, чем хот-дог — семь раз за ночь! Это было как…, — подыскивал и не мог подыскать уместных терминов для сравнения сладострастец. — Это…Ну…
— Эструс и либидональный гипертаксис, — подсказал ему сексуально грамотный спортсмен, окончивший институт физической культуры имени Ресгафта.
Уж в чём в чём, а в интимной сфере футболисты во все времена были в числе фаворитов. И от недостатка скабрезности, естественной в сугубо молодёжной мужской компании, они не страдали. Недаром в раздевалке армейцев бытовала шутливая поговорка: «Мы ребята боевые, любим щели половые!» Хотя в данной загадке имелись в виду всего-навсего тараканы.
— Чего-чего? — тем временем, недопонимая, уставился на Романа сластолюбец.
— Эструсом у женщин именуется период повышенной потребности в плотских утехах, — блеснул образованностью Загорцев. — А у нас, мужиков, то же самое именуется гипертаксисом. То бишь, бушующее либидо самца.
— А-а-а…, — вник в смысл научных определений старик. — Да-да! Таксис! Да ещё какой! Она меня так таскала, так таскала…Все блага мира были брошены к её ногам, — от воспоминаний умирающим воробышком закатил глаза Тверезовский, — а она…
— А она? — с повышенным интересом допытывался сочувствующий.
— А она…, — аж застонал от томных воспоминаний баловень женщин.
— А она? — заинтригованно подгонял его соболезнующий.
— …А она за одну лёжку заразила меня атипичной пневмореей,
ослиным гриппером, сусликовым геморроем и ураганным недержанием мочи и остальных испражнений, — трагическим тоном подвёл промежуточную черту собственному откровению Борис Абрамович. — Трах-тибидох!
