Алексеев пожал плечами:
— Я, в общем-то, и не беспокоюсь.
— Вот! Сегодня же мы съедем, будьте уверены!
«Щётка, — подумал Алексеев. — Неужели это она переставила мою зубную щётку? Чепуха, ей-то зачем?»
— Куда вы съедете? Вам есть куда перебраться?
Он знал, что скажет мамаша. И не удивился, услышав:
— Это не должно вас беспокоить.
— И всё-таки?
— Моя двоюродная сестра живёт за кладбищем.
— Частный дом?
— Одно слово, что дом. Хата, мазанка, колодец на улице. Муж сестры был против: у них дети, трое, старший летом сыграл свадьбу. Жену привёл, живот огурцом, в апреле рожать! Ничего, разместимся. Родные люди, не кот начихал! Стану за младенцем ходить, отслужу…
— Родные люди, — эхом откликнулась дочь. — Тётя добрая.
«Ненавижу, — вздохнул Алексеев. — Себя ненавижу, всю эту дрянную ситуацию. И ведь знаю, знаю доподлинно, по какому сценарию разыграна оперетка, каждую ноту могу назвать по имени, и тем не менее — ползу в колее, по обрыдшему рисунку роли. Милосердие? Ерунда, причём здесь милосердие! Она давит из меня сочувствие, как сок из яблока, а я просто не хочу выглядеть сатрапом, жестоким тираном, изгнавшим женщин на мороз. Когда родилась Кира, жена стала звать её Кирой Дарьевной, а меня Дарием Гистасповичем[19] — якобы из-за имени дочери, но я-то знаю, почему на самом деле! Качество остроты сомнительное, зато подтекст ясен, как божий день. Перетерпеть пять минут стыда? Потом — квартира пустая, одной заботой меньше? Нет, пятью минутами я не отделаюсь, я знаю себя, самоеда, я буду вспоминать, терзаться, хотеть всё переменить, переиграть… Позже, не сейчас, в другой раз. Я уеду, оставлю распоряжения, всё случится без меня».
— Ну что же вы, право? Куда вы торопитесь?
— Мы женщины честные, — с достоинством произнесла мамаша.
Она расхаживала по комнате, лавируя между кроватью (одной на двоих, отметил Алексеев), столиком-хромоножкой и грудами жалкого имущества. Руки Неонилы Прокофьевны жили отдельной, особой жизнью: брали, роняли, перекладывали. Без цели, без смысла, а казалось, что с целью и смыслом.
— Нас здесь держали из милости. Теперь другое дело, теперь Елизавета Петровна, светлый ангел, в раю, пряники кушает. А наша дороженька…
Она замолчала. Поднесла платок к сухим глазам. Слова «…в самое пекло» повисли в воздухе. Два воздушных шара, больших и чёрных, и один шарик поменьше. Узкий луч софита подбирался к ним, будто спица.
— Успеется, — отмахнулся Алексеев. — Положите вещи на место.
Больше всего на свете он желал прекратить скользкую сцену, задёрнуть занавес и убраться из квартиры прочь. Квартира Заикиной вдруг показалась ему западнёй, ловушкой, из которой следует бежать, от которой следует избавиться, и как можно быстрее. Написать дарственную? Оставить жильё двум несчастным женщинам? Репортёры растащат благодеяние по газетам, мир умилится, вытрет скупую слезу…
