«Пустой дом — куда деваться? Думал, думал… поехал к Медведевой. Просидел с двух до восьми часов. Обедал, чай пил и все шесть часов проговорил, конечно, о театре. Медведева была необыкновенно в духе. Все выпытывала, почему ты больна, не потому ли, что ревнуешь меня к театру. Я удивился, откуда она знает! Оказывается, что у нее с мужем всю жизнь была та же история…»
Тень пожала плечами. «Ксения, — сказала тень. — Наша дочь умерла в два месяца от пневмонии. Ты в этот день играл Паратова в “Бесприданнице”. Кира родилась крепкой, но Игорёк — мальчик слабого здоровья, ему нужен уход. Я одна не справляюсь».
«…прости, может, я сделал глупость, но я признался, что часть твоей болезни происходит оттого, что ты меня не видишь. Вот Медведева понимает мое состояние артиста и мужа и сознает, насколько трудно совместить эти две должности; она понимает эту двойственность, живущую в артисте. Любовь к женщине — одно, а любовь к театру — другое. Совсем два разных чувства, одно не уничтожает другого…»
«Тебе не интересны разговоры о хозяйстве, — напомнила тень. — Ты говоришь, что я становлюсь узкой и пустяковой. Я болею, но ты не веришь, думаешь, будто я притворяюсь. “Не верю”, только и слышу я от тебя, словно на репетиции. Я не упрекаю, нет. Я — тень, призрак, плод воображения. Будь я настоящей, живой, я вряд ли бы вообще затеяла этот разговор».
«Всё время Медведева почему-то говорила на тему, что я обязан сделать что-нибудь для театра, что мое имя должно быть в истории. Не знаю, для чего она это говорила…»
«Медведева, — кивнула тень. — Ты хочешь, чтобы я ревновала тебя к ней? Обиделась, потому что ты обсуждаешь наши семейные проблемы с чужой женщиной? Твои желания — открытая книга для меня».
«…но мне показалось, что она как будто догадывается о моем намерении или охлаждении к театру…»
«Я обессилена, — сухо произнесла тень без малейших признаков аффектации. — Не от ревности к театру, нет, а от переутомления. На фабрике и в конторе требуют твоей активности. А ты запутался, ты ужасно перегружаешься и устаёшь. Когда я уезжаю с детьми в Андреевку, к твоему брату, ты пишешь мне: “В разлуке не могу даже думать о театре!” Мчишься к нам, приезжаешь, пьёшь чай на веранде, и с этой минуты больше ни о чем не думаешь, кроме как о театре или производстве. Ты есть, но тебя нет. Наверное, мне легче, когда тебя нет. Тогда мне кажется, что ты все-таки есть. Я расчесываю волосы по утрам, выхожу на двор к колодцу, склоняюсь над бревенчатым срубом — “
