Свернули у «Гранд-Отеля». Выбрались на Николаевскую площадь: биржа, полиция, Дворянское собрание. В окне Волжско-Камского банка, ярко освещённом электричеством, маячили служащие: три-четыре человека, отсюда не разглядеть. Воздев руки к потолку, они переглядывались со значением. Мизансцена была высокопарной и нарочитой — такими грешат провинциальные театры.
— Что это они?
Извозчик оглянулся через плечо:
— Не могу знать. Присягу, должно быть, принимают.
— Присягу? Какую?
— Не могу знать.
— Из солдат? — спросил извозчика Алексеев.
Банковские служащие уже перестали его интересовать. С площади сани бодро вылетели на Сумскую улицу, мощеную крупным булыжником, и Волжско-Камский банк скрылся из виду.
— Так точно, вашбродь! — отрапортовал извозчик, помолодев лет на двадцать. Речь его изменилась, из добродушной превратившись в казённую. — Фельдфебель Черкасский, Двенадцатый драгунский полк. Из кантонистов[10] мы…
— Так у тебя же, небось, пенсион?
— Есть пенсион, как не быть. Сорок рублей, грех жаловаться.
— Что же ты извозом промышляешь? Сидел бы дома, пил бы чай.
«Сорок рублей, — отметил Алексеев. — Красильщик на шерстомойне получает тридцать. Бутафор в театре — пятьдесят. Учитель гимназии — восемьдесят пять. Действительно, можно пить чай».
— Скука дома, — честно ответил извозчик, перекрикивая стук копыт. — В могиле, и то краше. Дети выросли, разбежались. В хату носа не кажут. Старуха в голове дырку языком проела. От чая брюхо пучит. А так и с людьми поговоришь, и проветришься, и лишней копейкой разживешься. Паберегис-с-сь!
4
«Левольвертом грозился!»
Дело было на мази.
Со второй попытки — руки тряслись — дядя открыл сейф. Теперь он сидел в углу прямо на полу: хрипел, держался за сердце. «Ничего, — решил Костя. — Удар не хватил, и ладно, оклемается». Кассиры помоложе выгребали из сейфа пачки ассигнаций и банкноты россыпью, сваливали на стойку. Костя покрикивал на них, чтобы торопились, ссыпа̀л гроши в мешок. Кое-что, ясное дело, прилипало к рукам. Гастрит заметил, но смолчал, даже усмехнулся в усы — как почудилось Косте, с одобрением.
Одобрение Филину не понравилось. В голове, как в кулаке, забилась, зажужжала назойливая муха тревоги. И тут же за окнами взорвались пронзительные свистки.
— Шухер! Фараоны!
Костя вздрогнул. Вот тебе и «на мази»!
Чернявый шпендрик, дежуривший у дверей, сорвался первым. Остальные — следом. Филин замешкался: сунул в карман пачку карасей[11]. Он уже собрался рвать когти, когда внизу тяжко грюкнуло: раз, другой.
