Кладбище было старое, купеческое. На нем, наверно, уже не хоронили. Во всяком случае, ни разу мы не наткну-лись на похороны. Каких-то старушек видели -- сидели на скамеечках старушки. Тишина... Сказать, чтоб мысли ка-кие-нибудь грустные в голову лезли, -- нет. Или думалось: вот, жили люди... Нет. Самому жить хотелось, действовать, может, бог даст, в офицеры выйти. Скулила душа, тоскова-ла: работу свою на стройке я ненавидел. Мы были с ним раз-норабочими, гоняли нас туда-сюда, обижали часто. Особен-но почему-то нехорошо возбуждало всех, что мы -- только что из деревни, хоть, как я теперь понимаю, сами они, многие, -- в недалеком прошлом -- тоже пришли из деревни. Но они никак этого не показывали, и все время шпыняли нас: "Что, мать-перемать, неохота в колхозе работать?"
Помню еще надгробия каменные, тесаные, тяжелые. Я думал тогда: как же было тащить сюда такую тяжесть? На подводах, что ли? Надписи на камнях -все больше купцы лежат. Сколько же купцов было на Руси! Или -- это кладби-ще только купеческое? Тишина была на кладбище. Оттор-говали купцы, отшумели... Лежат. Долго-долго будут ле-жать, пока не раскурочат кладбище под какой-нибудь завод. У нас в деревне забросили старое кладбище, стали хоронить на новом месте, на горе.
Да, так вот -- официант. Странно, что я никак не встре-вожился, не заволновался, что встретил его, не захотел поговорить. Не знаю -- почему-то не захотел. Может, пото-му, что был я крепко с похмелья, а он возьмет да подумает, что у меня совсем уж плохие дела. Еще пожалеет. А разубе-ждать -совестно. Словом, не стал я объявляться. А возьму да и пожалею... Зачем?.. Я стал наблюдать за ним. И полу-чил какое-то жестокое удовольствие. Он совсем изменился, этот человек. Не будь у меня такая редкая память на лица, никогда бы мне не узнать его. Я сказал, что обнаружил у не-го в глазах презрение. Никакого презрения! Тут же подошел к соседнему столику и таким изящным полупоклоном изо-гнулся, да так весело, беззаботно, добро улыбнулся, что ку-да тебе! Помурлыкал что-то насчет закуски, посоветовал, покивал причесанным на пробор шарабанчиком, взмахнул салфеткой и отбыл в сторону кухни. Э-э, он-таки научился. Презрение -- это ко мне только, потому что я с похмелья. И один. И одет -- так себе. И лицо солдатское. А так бы он и мне с достоинством поклонился. Ах, славно он кланяется! Именно -- с достоинством, не угодливо, нет, -- красиво, спокойно, четко, ни на сантиметр ниже, ни на сантиметр выше, а как раз, чтоб подумали: "Надо потом прикинуть к счету рубль-другой". Поклонись он мне так, я бы так и по-думал. А вот бережет же свой поклон, не всем подряд кла-няется. Опыт. Конечно, иногда, наверно, ошибается, но, в общем, метит точно. Там, например, где он только что по-клонился, сидели совсем молодые ребята с девушками, ре-бятки изображали бывалых людей, выдавили дома прыщи, курили заграничные сигареты. Тут-то он им -- и поклончик, поводил умытым пальцем по меню -- совет, что лучше за-казать, покивал головкой -- коньяк, шампанское... Легкое движение -переброс салфетки с руки на руку -- заключи-тельный поклон, исчезновение. Славно. И ведь, хитрец: все с понимающим видом, с видом, что -- вот: молодые, беспеч-ные -- "бродят". Как там у Хемингуэя (у Хема)? Зашли в од-но место -- выпили, зашли в другое место -- выпили... Шельма, он же знает, что для того, чтоб сюда войти с ули-цы, надо отстоять в очереди, где вся беспечность улетучит-ся. Но так как молодые играли в беспечность, он умело подхватил игру. Он знает, что деньги у них -- папины, или кто-то из них в дедовой библиотеке приделал ноги четырех-томнику Даля... Но он все принимает за чистую монету: во-шли джентльмены, все будет о'кэй. Прежде всего он пони-мает, что ребятки форсят перед девушками, при расчете не станут пересчитывать, а еще и подкинут трояк.
