Пять лепестков на счастье | страница 101
– Да твоя Павлина сильно и не ломалась. Московский купец не чета воздвижескому. – В голосе Рысакова слышалось самодовольство.
Расстегнуть пуговицу на рубашке получилось с трудом.
Петр Гордеевич вспомнил, как стоял перед закрытыми дверями и слушал крики рожавшей Павлины. Все были: и бабка повивальная, и доктор, а вот не спасли. Зашел в спальню, когда младенец уже верещал. Павлина лежала измученная, бледная, мокрая вся, смотрела на Чигирева мутными глазами. Он так и не понял – узнала его или нет, руку слегка протянула навстречу, а потом безвольно уронила. И глаза устало закрыла. Ушла навсегда, оставив дочку, светловолосую малышку с румяными щеками, которая любила играть на коленях у Петра Гордеевича в ладушки и кричала каждое утро: «Тятя, тятя, купи леденец!»
И что же получается… Не его она? А вот этого? С наглыми пропитыми глазами? Вот этого проигравшегося и прокутившего все свое состояние?
– Вре-е-ешь…
Он схватил Рысакова за грудки, рванул на себя, собрался было отбросить к стене, ударить… но захрипел, закачался и упал.
Понедельник
Утро принесло с собой надежду и страх. Саша открыла глаза, долго смотрела на мужчину рядом, боясь пошевелиться: а вдруг он проснется? И что тогда? Что увидит в его глазах? Первые мгновенья после пробуждения всегда искренние, человек еще не успел осознать, сориентироваться, подумать над ситуацией. Момент пробуждения – это момент истины. Саша его испугалась.
Вчера все было просто и понятно. Он поцеловал. Там, у реки, на закате. Целовал долго, будто говорил: «Здравствуй, вот и я, соскучился смертельно». И она отвечала, тоже долго: «Где же тебя носило эти три года? Раньше не мог появиться? Раз уж соскучился…» Ее пальцы гладили его короткие волосы, спускались по шее к плечам – незабытым и родным, подрагивали от волнения и радости, а он только крепче прижимал к себе – не пошевелиться, не высвободиться. Именно так, как ей хотелось с четверга, с того самого момента, как встретились.
Еще на берегу, безмолвно разговаривая губами, оба поняли, что эту ночь проведут вместе. Других вариантов просто нет. И после Саша вела его старыми улицами почти ночного города к себе. Оба молчали, боясь разрушить это наступившее вдруг единение, расплескать его, не донести. Дима ни о чем не спрашивал, шел, держа за руку. Не касаться друг друга казалось немыслимым. Несколько раз, не сговариваясь, они останавливались в пустынных переулках, чтобы вновь начать целоваться, уже по-другому – жадно, почти нетерпеливо. И дыхание становилось тяжелым, даже каким-то отчаянным, и ребра начинали болеть от сильно сжимавших друг друга рук. Именно тогда Саша почувствовала, что Диме без нее было так же плохо, как и ей без него.
