Петр Гордеевич молчал, сидел неподвижно.
– Думаешь, все у меня взял, да? – выкрикивал Рысаков. – А как бы не так! Ты у меня, а я у тебя.
И снова захохотал.
– Тут еще неизвестно, кто кого обставил-то! Думаешь, лавки забрал и все? Нет, Петр Гордеевич, так не бывает. Ты меня на муку толкаешь, так и я тебе муку подарю. И твоя, может, побольше моей будет.
Внимательные глаза Чигирева следили за перемещениями разорившегося купца. Тот подошел к столу, глянул на недоеденный с вечера ужин, взял пустой стакан, понюхал его и поставил обратно.
– Слышал я, что у тебя две дочери. Одна законная, а другая побочная.
– Люди много чего языком мелют, – прозвучал уклончивый ответ.
Рысаков ухмыльнулся.
– Как ты жену свою, помню, обхаживал тогда. Кто бы только подумать мог, что при этом имел на стороне актёрку.
Глаза Петра Гордеевича предупреждающе сузились, но Рысаков не остановился.
– И в театр повел Любовь Николаевну, смотри, мол, на любовницу.
– Жену мою не трогай.
– Да на что она мне… мне кого попроще. Павлину, например. Ведь не только ты с ней, Петр Гордеевич… веселился, – Рысаков меленько захихикал, потирая руки, – я тоже, да… Я тоже. Так что еще неизвестно, от кого Павлина понесла.
– Врешь! – Чигирев вскочил на ноги.
– Не вру, вот тебе крест. – Рысаков перестал смеяться и размашисто перекрестился. – Ты тогда уехал куда-то, а она ко мне – в Москву, думала, в театр ее устрою на главную роль, дура. Теперь и не узнаешь, чья там кровь в ребенке: твоя или моя.
Он был настолько убедителен, когда говорил это, что Петр Гордеевич поверил. С таким лицом не врут. Людей Чигирев, как правило, насквозь видел, если бы не видел – давно бы по миру пошел, сколько их – обманщиков да мошенников. Про неудачную авантюру Рысаков врал, а про Павлину – нет.
Перед глазами встало круглое нежное личико старшей дочери. Неужто? Глаза не его – Павлины… губы, щеки… в таком возрасте трудно понять. Волосы вот светлые, что правда, то правда. У Павлины были темные, да и у самого Петра Гордеевича перед тем, как тронулись сединой, тоже. Он все думал, мало ли, мать у Павлины русоволосая. А Рысаков как раз…
Петр Гордеевич потянул за ворот рубашки – расстегнуть. Что-то перестало хватать воздуха. Если Павлина с этим, тогда, может, еще и с другими? А он ребенка в дом, и все три года считал его своим, кровь от крови, плоть от плоти… и Любушка, его Любушка сама взяла на руки чужого младенца. С тех самых пор в глазах Чигирева жена была чуть ли не святой. Как заботилась она о неродной дочери, не выделяла ничем, обеим давала все поровну. Петр Гордеевич, бывало, сидел, наблюдал за женой с девочками, и сердце начинало заходиться. За что ему такая подруга, такая награда?
