— Простите его, — тихо, почти шепотом выдохнула она наконец. — Он не злой…
— Я-то прощу… Суд, наверное, не простит, — так же тихо ответил он.
— Он у меня один… И я одна… Отец с нами не живет… Он был раньше хороший мальчик, ласковый… Соседи никогда не жаловались… Такое с ним в первый раз… Мне и на фабрике обещали, что больше меня теперь во вторую смену ставить не будут. Я теперь все вечера буду с ним.
— Я понимаю… Только меня-то вы зря просите… Вам Алексея Николаевича Старкова просить надо… Он-то, говорят, теперь на один глаз почти ослеп… И суд просите… Но, боюсь, бесполезно…
— Адвокат говорит, есть надежда… Что, может, в колонию и не пошлют… Если докажут, что Алексей Николаевич хотел его побить…
В другой раз, когда он был не один, а с Татьяной, его посетила пара — родители, как он понял, главного из тех шестерых. В отличие от той женщины эти держались много увереннее — по ним уже с порога было видно, что эти-то двое знали, куда и зачем они пришли. Мать парня, судя по налитым, крепким щекам, по объемистому бюсту и невероятной толщине икр, распиравших ее высокие, до колен сапоги так, что они вот-вот должны были лопнуть по швам, по количеству колец на пальцах и высоте шиньона на крашеных и перекрашенных волосах, была явно из торгового мира и была, конечно, главная ударная сила в семье; отец же, худой, угрюмый и, по-видимому, пьющий человек (как выяснилось, мастер из автосервиса), держался все время как бы за спиной у нее — тоже, несомненно, зная себе цену, но по долгому жизненному опыту предпочитая выставлять всегда вперед ее, а не себя. Войдя, она широко разложила по тумбочке и по подоконнику множество коробок и банок, тут же вызвала из коридора няню и, сунув ей в карман халата какую-то бумажку, послала еще за одним графином с водой — для букета цветов, который они принесли с собой, потом, обнаружив, что табуреток в палате на троих не хватает — палата была двухместная, сосед Горта, уже выздоравливавший, в это время где-то гулял, — сама вышла в коридор и притащила оттуда, грохнув им о порог, еще один стул.
Надо отдать этой тетке должное — она недолго задержалась на всех этих пустяках о погоде, о его здоровье, о том о сем…
— Александр Иваныч, — придвинулась она поближе к нему: ноздри его тут же ухватили запах крепких, сладковатых духов, перемешанных с таким же крепким запахом пота. — Вы человек образованный, доцент… Так сказать, воспитатель молодежи… Поверьте, своими руками, кажется, задушила бы мерзавца, даром что мой сын… Ну, чего ему не хватало? Чего? Из армии пришел, в техникум пристроили, жениться собрался, в доме все есть… Живи себе и живи… Нет, водка проклятая, дружки, пропади они все пропадом… И что ж теперь — тюрьма?.. Я мать, понимаете — мать? Разве я могу спокойно смотреть, как погибает сын? Я ж его вынянчила, вырастила, ночей не спала… Из тюрьмы-то знаете какие теперь выходят? Что ж я потом-то с ним делать буду?.. И все из-за чего? Из-за дружков, из-за босяков этих несчастных, будь они прокляты, окаянное отродье… Ведь пропадет парень, как пить дать пропадет… Кто бы нас-то с отцом хоть пожалел… А, Александр Иваныч? Слава Богу, врачи говорят, все обошлось, вы теперь на поправку пошли… Александр Иваныч, просим вас, умоляем… Спасите парня, нас спасите… Вам-то теперь какая корысть его губить? Ну, приключилось несчастье, было… Назад-то ничего уж теперь не вернешь… Вы поправитесь, опять на работу пойдете, жизни будете радоваться, дочек растить… А ему — конец? Ведь ему этим летом только двадцать один год исполнился, Александр Иваныч… Он еще человеком станет, не хуже других… Может быть, мы сумеем как-нибудь договориться? А, Александр Иваныч? Вы в обиде не будете — Богом клянусь…
