— Нам, мне…
— Нет, не верю. Извините меня, но не верю…
— Хорошо, нам вы не верите… А кому вы тогда верите, если так?
— Никому… Никому, кто играет не за себя, а за других… Хотите знать, кому я действительно верю? Тому буддийскому монаху во Вьетнаме, который облил себя керосином и сжег на площади, на глазах у всех… Только ему, пожалуй, верю…
— Вот вы, значит, как… — Вздохнув, лингвист медленно, согнувшись, приподнялся с кресла, ткнул окурок в пепельницу, придавил его, повертел туда-сюда, потом распрямился во весь свой рост и отошел к окну. Какое-то время он стоял молча, повернувшись к ним своей сутулой спиной и постукивая пальцами по подоконнику. В комнате установилась гнетущая тишина, было слышно, как тикают часы и как бормочет что-то там свое радио у соседей за стеной.
— Вот вы, значит, как… Выходит, по-вашему, Александр Иваныч, я тоже негодяй? Что ж недоговариваете? Так?.. Ну, а теперь моя очередь спрашивать… Что вы знаете про меня? Вы, проживший всю жизнь как у Христа за пазухой? Страус, уткнувший голову в песок?.. А то, что у меня уже в двадцать лет не было зубов, — это вам о чем-нибудь говорит? А этот шрам, от ключицы до ключицы, — он, по-вашему, откуда взялся? Может, вам показать еще и отмороженные пальцы на ногах? Или поверите и так?
— Не стоит, Анатолий Сергеевич. Право, не стоит… Поверю и так… Но ведь не об этом сейчас разговор…
— Не об этом? Ах, не об этом… Тогда о чем?
— О том, что каждая действительно крупная перемена — это прежде всего миллион вакантных мест. И, как я понимаю, лучшие места в этом случае уже зарезервированы — для вас и ваших друзей… Ну, а другим как быть? Нам с Татьяной, например?
— Тебе… Тебе, шкура… — Пальцы гостя, хрустнув, стиснули на секунду край подоконника. Потом, помедлив, с усилием он оторвался от окна и шагнул к столу. Тяжелое, из ноздрей, дыхание опалило Горту лицо, и он невольно дернул головой: лоб, стиснутые губы и холодные, еще более бесцветные от бешенства, чем всегда, глаза теперь были прямо перед ним, вернее, сверху, над ним, поскольку он продолжал сидеть.
— Тебе мы тоже место найдем… Моли Бога, если действительно сжалимся — возьмем вахтером… И за это-то… И за это-то еще поползаешь в ногах… Вахтер… Это еще будет счастье для тебя, если вахтер…
Глухо стукнула входная дверь — гость ушел. Они с Татьяной долго еще сидели потом друг против друга: она плакала, он молчал. Потом она встала, составила со стола посуду на поднос и ушла на кухню. Было около двенадцати. Понимая, что ему теперь не скоро уснуть, он достал с полки какой-то средневековый роман и погасил большой свет… Больше этих людей у них в доме не было, по крайней мере при нем. Татьяна, надо отдать ей должное, выплакавшись тогда вволю, больше уж ничем не напоминала ему о них, и если он потом что-либо и знал или слышал о ее прежних друзьях, то знал не от нее, а по газетам или стороной. Говорили, что кое-кто из них в начале 70-х годов эмигрировал; во всяком случае, разговоры об этих людях и в прессе, и в московских домах вскоре начали стихать и постепенно сошли на нет… Да, бесспорно, интересный был народ. Но… Но, как оказалось, жидковат.
